Улыбка брата Виталия, появившегося на балконе, была тому подтверждением – похоже, его обрадовало появление в доме человека, способного приструнить разгулявшегося полковника.

– Владимир, – протянув ему руку, представился Першин.

– Виталька.

– А Серега где?

– На тренировке.

Женщины, звеня посудой, о чем‑то переговаривались; разговор их становился все миролюбивее, и Першин не сомневался, что все войдет в свое русло и в этот дом придет мир, потому что он – непреложное условие человеческой жизни, а зло противоестественно, появляется короткими вспышками, и даже память человеческая устроена так, что остается одно только хорошее, а плохое забывается. И чем мудрее становится человек, тем больше он стремится избегать ссор и упреков, тем чаще идет на уступки во имя перевеса добра.

Самым главным сейчас для него было – пристроить Веру, и он готов был на любые компромиссы, лишь бы быть уверенным, что она дома, среди родных, с ней ничего не случится, и этим обеспечить себе крепкий тыл.

Стол накрыли по его настоянию на кухне. Сухоруков выйти к ужину не пожелал, Мария Васильевна вышла от него раскрасневшаяся, но тут же взяла себя в руки.

– Простите нас, – сказала Першину. – Его тоже можно понять – привык командовать.

– Вы не беспокойтесь, – улыбнулся Першин. – На вашей жизни мое появление не отразится плохо. А не приди я – и вы, и Вера мучились бы из‑за разлуки. Зачем же страдать от холода, если можно заткнуть дыры?

Через полчаса пришел Сергей – флегматичный увалень на голову выше Першина, – они оказались за столом впятером, а с учетом того, кого Вера носила под сердцем, – вшестером, значит – в подавляющем большинстве.

От Сорокиных, сославшись на ночное дежурство, Першин вышел в одиннадцатом часу. Тучи иссякли, стекли на землю, и на подсвеченном умытой Москвой небосклоне проблескивали первые звезды.

На Сухаревке Першин позвонил из автомата.

– Господин Григорьев?

– Кто спрашивает? – не слишком приветливо отвечал Григорьев похмельным голосом.

– Фамилия моя Першин, но она вам ни о чем не скажет. Не могли бы мы с вами где‑нибудь встретиться? Это важно для нас обоих.

– Почему вы так думаете? – не сразу откликнулся на предложение журналист.

– Вы писали о налете на Можайском шоссе. Я могу сообщить кое‑какие сведения, которые вас заинтересуют.

В трубке снова наступила тишина. Скорее всего Григорьев чувствовал, чем чреват интерес к этим сведениям, и опасался встречи с незнакомцем.

– Не бойтесь, – догадался Першин, – я не причиню вам зла.

– Если бы боялся, то не писал бы на эти темы! – недовольно парировал Григорьев. – Когда и где?

– Сейчас. Мне дорого время. А где – определите сами, у меня есть машина.

Пауза.

– Приезжайте в бар гостиницы «Алтай».

– Я не знаю вас.

– Бармен вам покажет.

– До встречи, – сказал Першин, но Григорьев уже повесил трубку.

Макс, как пожелал представиться сам журналист, оказался худощавым высоким человеком лет сорока, чье пристрастие к спиртному уже успело отразиться на одутловатом, со впалыми щеками и отеками у выпуклых глаз лице.

Загорелые его кисти с длинными пальцами пианиста лежали на полированной стойке бара спокойно, голова поворачивалась с величавым достоинством, и рукопожатие оказалось неожиданно крепким.

– Я могу включить диктофон? – спросил он у Першина, когда тот, справившись у бармена, занял свободное место за стойкой рядом и заказал себе минеральной воды со льдом.