Больной задышал ровнее.

«Что, брат, перитонит?.. Больно, знаю. Но теперь все позади – тебя хорошо прочистили, через неделю забудешь и думать. – Моцарт услышал квартет третьего акта «Идоменея». Идомант прощался с отцом перед поединком с чудовищем. – Все обойдется. Видишь – не дренировали – значит, воспаления нет…»

Он подошел к окну и задернул занавеску, чтобы смягчить интенсивное свечение луны. Стоны больного прекратились.

«Как же тебя угораздило, парень? – помолчал над больным у кровати напротив Моцарт. Раздробленные переломы конечностей с обширным размозжением кожи и мышц обещали долгое заживление, но вариации, которыми он заменил аллегро в ля‑мажорной сонате, внушали оптимизм. – Перетянул тебе Толик эпиневральный шов… Трансплантировать не захотел, а придется – регенерации мешает, долго будет ныть. Ну да ты молодой, спи – во сне оно не так больно…»

Ауру третьего больного пробивали тяжелые аккорды «Dies irae». Empiema pleurae вследствие проникающего ножевого ранения сочеталась с сердечной декомпенсацией, и это вызывало безынициативность, он уже отдал себя во власть судьбы и лежал с открытыми глазами, устремленными в бесконечность.

«Эй! – прижав к своей груди ладонь, сказал Моцарт. – А ну, вернись! Не стоило жить так долго и так трудно, чтобы оставлять этот мир из‑за обиды. Если ты уступишь им это место, они уверуют в свою безнаказанность, и твоя участь постигнет другого. Пусть Страшный Суд, который ты слышишь, звучит для них. И для тех, кто перестал тебя ждать. Вернись! – Мощь хора усилилась мощным унисонным движением голосов. Моцарт присел на табурет и взял руку больного в свою: – Если совсем невмоготу – выживай назло, слышишь?..»

«У меня тоже было такое. Меня тоже держали на цепи и не давали возможности дышать. Я жил впроголодь и отчаялся заработать на кусок хлеба детям. Граф вообразил себя моим хозяином: когда я пожелал уйти, он осыпал меня ругательствами, а его обер‑камергер пинком ноги столкнул меня с лестницы. Тогда я заболел: бредил, входил в состояние прострации – совсем как ты сейчас. Мне тоже не хотелось жить. Знаешь, о чем я подумал? О том, что пусть я не граф, но чести у меня больше, чем у графа. Мой отец фактически предал меня – он требовал подчиниться. Но я не послушался его и навсегда решил не поступаться своей свободой.

И выжил назло им всем…

Это хорошая злость, не бойся. У тебя ведь есть сердце. Даже если оно не совсем здорово – сердце облагораживает человека…»

Выражение глаз больного стало вдруг осмысленным. Он перевел взгляд на Моцарта. Музыка смолкла вместе с последней каплей сорбитола в капельнице, а потом тихо, словно из‑под земли, полилась лирическая «Lakrymosa».

«Вот так, брат!» – улыбнулся Моцарт.

Он знал, что уходить еще рано, и просидел у его постели часа два, прежде чем больной уснул и задышал уверенно, глубоко, насколько позволяла пробитая плевра. Дважды заходила Зина – меняла капельницу. Ефремов, встретившись с Моцартом глазами, понял: до утра уже ничего не случится.

Моцарт бродил по палатам, изредка задерживался подле тех, кто начинал терять надежду, диагностировал на себе и прислушивался – ладят ли струны, стучат ли сердца, не ослепляет ли душу боль.

А под утро он исчез – тихо и незаметно, так же как и появился. И ни персонал, ни больные не могли впоследствии припомнить: а был ли здесь вообще Моцарт?..

22

Пока он ехал, Нонна успела приготовить завтрак.

– Быстро ты, – покосилась она на часы. – Входи. Рассказывай, что там у тебя стряслось.

– Каждый раз, когда я звоню или прихожу к тебе, ты предполагаешь, что у меня что‑нибудь стряслось, будто ждешь беды.