Нонна во все глаза смотрела на него, почувствовав по взволнованному тону, что за всем этим стоит нечто неизмеримо важное, может быть, самое важное, что наполняет его жизнь.

– Ты хочешь сказать, что его смерть… была инсценировкой?

– Не знаю. Эта скоропостижная пятнадцатидневная болезнь, гипертрофированная отечность, отсутствие диагноза… Констанца с детьми находилась в Бадене. Потом она стала госпожой Ниссен и выбралась наконец из нужды, постоянно сопровождавшей семью Моцартов. Что, если он сам дал ей эту возможность?

– Двойник?!

– Зависимость, голод, вечно больная Констанца, смерти детей… И – легкость, оптимизм, полет звуков в бесконечность, прорыв сквозь беды и несчастья, любовь, какой не было ни у кого до него и ни у кого – после. Он устал. Он смертельно устал бороться и делать вид, что ничего не происходит. От несправедливости, непонимания близких, глупости и капризов Констанцы, отсутствия независимости и перспектив. А тут еще Штуппах… Коварный замысел присвоить «Реквием», о котором он, конечно же, догадался. И не дописал.

– Кого же тогда отпевали?

– Его. Но тело не зарыли. Так загадочно после общения с Богом исчезло только тело Христа.

– Он… воскрес?

– Да. Они оба отдали себя на растерзание, чтобы стать бессмертными.

– Невероятно!

– Почему? Только потому, что со дня смерти его брата прошел 1791 год?.. Пациенты, с которыми меня во время операций связывала его музыка, не умирали. Между нами всегда была третья – его – жизнь. – Моцарт вздохнул и, помолчав, поднял глаза на Нонну: – Вере сейчас двадцать два года. У нас будет ребенок. История повторяется.

– Ты хочешь подарить эту книгу Вере? Он подумал, покачал головой:

– Она уже сделала свое дело. Мать писала ее для меня. Если меня не станет, все это не будет иметь никакого значения. А рукопись… я хочу, чтобы ты стала ее хранительницей.

– Я?..

– Ты, Наннерль. И прости меня, ладно?.. А теперь я должен идти. Мне еще предстоит вписать сюда несколько страничек.

Григорьев ждал его звонка, хотя в пунктуальности пьющего богемного журналиста Моцарт сомневался. На вопрос, удалось ли ему что‑нибудь узнать, ответил односложно: «Не по телефону» – и назначил встречу в полдень на станции метро «Ботанический сад».

В выпуклых бледно‑синих глазах журналиста поселилась озабоченность.

– Черт бы вас побрал! – зыркнув по сторонам, нехотя ответил он на рукопожатие. – Вляпаюсь я с вами в историю.

– Что случилось, Макс? – спросил Моцарт, когда они уселись на скамью в конце аллеи.

Григорьев закурил.

«Если бы он ничего не узнал, – рассудил Моцарт, – то не стал бы назначать мне встречу».

– Ночью какая‑то сволочь звонила мне по телефону, – сухо сказал Григорьев, глядя себе под ноги.

– Угрожали?

Он кивнул, снова замолчал надолго, и Моцарт уже подумал, что сейчас он начнет оправдывать этим вымышленным звонком отсутствие обещанной информации.

– Я не хотел стать причиной ваших неприятностей.

– Да при чем тут вы! – неожиданно разозлился Григорьев и с силой швырнул через плечо окурок. – Знаете, был такой анекдот.