– Садитесь… не сюда… вот сюда…

– Спасибо, – вынужден был занять место Першин, как нарочно, напротив окна.

– Курите, если хотите.

Першин закурил и удивился, что не сделал этого раньше – там, в коридоре: первая же глубокая затяжка поставила все с головы на ноги.

– Я пить хочу, – жалобно попросил он, проиллюстрировав жажду высохшим, как болото, голосом.

Вода была теплой и невкусной, какой и полагается быть в прокуратуре.

Первенцев снял с тумбочки портативную пишущую машинку, поставил ее перед собой на стол. Зарядив в каретку бланк протокола, отпечатал несколько строк. При этом он вел себя так, как если бы находился в комнате один – Першина для него не существовало вовсе.

– Значит, вы утверждаете, что встретились с Градиевской семнадцатого в понедельник случайно? – заговорил он наконец, все так же не поднимая на допрашиваемого глаз.

– Да.

Два щелчка – две буквы в протоколе. Руки застыли на клавиатуре.

– Где именно это произошло?

– Где‑то в центре. Я не запомнил, – соврал Першин, полагая, что его финансовые взаимоотношения с Алоизией никак не могут иметь отношения к ее убийству, а упомяни он о деньгах – следствие уж точно пойдет по ложному пути.

Первенцев одним пальцем внес его ответ в протокол, свободной рукой нащупал пачку «Мальборо» на столе. «Что скажешь, то и напечатаю, мне все едино, – как бы говорил он каждым своим неторопливым, не окрашенным никак движением. – Торопиться некуда, до конца рабочего дня время есть. – В столе у него оказалась запасная зажигалка, он прикурил как раз в тот момент, когда Першин протянул ему свою. – Больше мы в ваших услугах, гражданин Першин, не нуждаемся!» – означал жест.

Был это психологический прессинг или его обычная манера ведения допроса, но Першин начинал себя чувствовать так, как чувствовал на графской даче, и даже хуже того: там он, по крайней мере, сознавал свою правоту перед законом, здесь – представитель закона уверенно‑небрежительным отношением подавлял его, парализовывал и, несмотря на возмущение и протест, готовые вырваться наружу, приходилось мобилизовывать остатки воли и чувств, укрощать острое желание схватить следователя за грудки, разбить окно, крикнуть на улицу, что он не намерен терпеть такого к себе отношения, и только каждый раз после очередного вопроса, досчитывая до пяти, отвечал так же кратко и холодно, и в ответах его сквозило неприкрытое: «Ты – так? А я – вот этак! Докажи!» Первенцев, идя на поводу явно сформировавшейся у него (или у кого‑то из тех, кто ему приказывал) версии, будучи психологом средних способностей, провоцировал его на такое поведение. «Гордость сердца, – говорят, – особенность честных людей; гордость манер – особенность дураков». Першин слишком много лгал, чтобы считать себя честным человеком; Первенцев слишком много допрашивал, чтобы обнаружить задатки записного дурака – опыта ему было не занимать.

– Кто‑нибудь еще присутствовал при этой встрече?

– Не понимаю, какое отношение имеет наша встреча к убийству Луизы? Не понимаю, в какой роли во всем этом действе выступаю я! А если бы я, пользуясь законным правом супруга, переночевал у нее семнадцатого в понедельник… или она у меня, это как‑нибудь повлияло бы на ее судьбу?

Он думал, что последует удар кулаком. По столу – как минимум. Что снова услышит набившее оскомину «здесь вопросы задаю я!», и потому говорил быстро, спеша высказать при каждом подвернувшемся случае пространно, а не однозначно «да» или «нет» то, что наболело, достучаться до Пер‑венцева‑человека и уклониться от объяснений с казенным лицом, маску которого напялил на себя следователь, как только оказался в родном кабинете.