– Я ее муж, осмелюсь напомнить, – восторжествовал Першин, усмотрев в вопросе возможность укусить.

– С первым ее мужем?

– Нет.

– Где вы с ней познакомились?

«Андрюшу Малышевского впутывать ни к чему».

– На танцах.

– Имя Андрея Григорьевича Малышевского вам о чем‑нибудь говорит?

Першин вздрогнул, и уже после этого врать было бы глупо.

– Воевали вместе.

– Где?

– Какая разница!

– Выясним. Малышевский вас познакомил?

– Откуда вы знаете? Он в Москве?

– Мы нашли у Градиевской два письма из Белграда. В них он велит передать вам привет.

– Она не передавала.

– А вы ей деньги передавали? – взгляд в упор.

– Кто, я? Какие еще деньги?

– Першин. Представьте себе, что я начну симулировать грыжу. Вам тоже станет смешно. Здесь преступников международного масштаба наизнанку выворачивают.

– А я какого?

– Вы?.. Пока вы просто производите впечатление озлобленного человека. Или непонятого. Вы не боитесь остаться непонятым, Першин?

– Прикажите отвести меня в тюрьму или КПЗ, как там у вас… Я хочу отдохнуть по‑человечески.

Смех Первенцева – все, что осталось в нем от человека без мундира. И еще взмокшая от пота рубашка на два размера больше.

– Ну, нет! Во‑первых, некогда. Во‑вторых, место в изоляторе – дефицит, его заслужить надо. Не сажать же вас туда за то, что вы отнимаете у меня время. К сожалению. – Он поднял кверху указательный палец и снова стал печатать, на сей раз непонятно что – как человек, ненароком изрекший афористическую фразу и поспешивший зафиксировать ее для потомков.

И снова – телефон. Не ответив абоненту, Первенцев положил трубку, встал:

– Пойдемте со мной!

…Коридоры, двери, лестничные пролеты в сетках, незнакомые люди в униформах и без. Першин уже ни о чем не думал и ничего не хотел, кроме того, чтобы все поскорее закончилось – все равно как.

Самая страшная пытка – пытка неопределенностью.

В помещении с двумя окнами – из‑за двух этих окон казавшемся хоромами в сравнении с первенцевской конурой – у двери стоял милиционер, у стены на стульях сидели двое мужчин средних лет, еще двое – напротив; за столом – молодой прокурор в безукоризненно отутюженном кителе, будто неживой, сошедший с витрины магазина. Во всех Першин не разобрался, машинально только отметил, что здесь много народу, а хорошо это или плохо – не знал, да его это и не интересовало: предложили шагнуть с шестого этажа, он и шагнул, и вот теперь летит, с любопытством юной музыкантши ожидая, что будет дальше и когда же кончится этот полет.

– Сядьте сюда, – с ленцой простер руку Первенцев в сторону стула между сидевшими мужчинами. Першин сел. – Введите Купердяеву.

Милиционер вышел и через мгновение вернулся с пожилой чернявой женщиной, носившей золотые серьги в ушах, маленькую лакированную сумочку и смешную фамилию.

– Здравствуйте, – кивнула Купердяева птичьей головкой, и никогда еще Першин не слыхал слова более нелепого, чем это простое приветствие. Разумеется, никто не счел нужным ей отвечать.

– Садитесь, Анфиса Ивановна. Посмотрите на этих людей. Узнаете ли вы кого‑нибудь из них?.. Не нужно торопиться с ответом. Внимательно посмотрите.

Блеклые глазки‑пуговки забегали по лицам и рукам. Першин никак не мог припомнить ее вневозрастного обличья, более того, он был уверен, что никогда и нигде прежде с этой Скупердяевой… или как ее там… не встречался, через несколько секунд он был готов уже присягнуть на Библии, что это именно так; к нему пришла вдруг догадка, что это не по делу Алоизии вовсе, а используют его присутствие в прокуратуре и возможную похожесть на кого‑нибудь из соседей по Голгофе – зилота справа или разбойника слева, возможно, насильника или даже убийцу Алоизии.