Подобный авторитет был неоспорим. Миссис Тоггс уплатила за неделю вперед и сняла квартиру на месяц. Час спустя семья сидела за чаем в своем новом жилище.

— Чудесные «криветы»! — заметил мистер Джозеф Тоггс.

— Креветы, — с жаром поправил мистер Симон, бросив на виновника своих дней хмурый взгляд, полный угрюмой укоризны.

— Ну, пусть будет по твоему, — согласился родитель. Но криветы или креветы, не все ли это равно? Вот велика важность!

— Велика важность, отец! — подхватил сын с сожалением, к которому примешивалась злоба. — Что сказал бы капитан Уольтерс, заметив подобное невежество?

— Или что сказала бы милая капитанша Уольтерс, — прибавила Шарлота, еслиб увидала, как наша мать — то есть мамаша! — ест креветы целиком, с головою и всем остальным!

— Страшно и подумать! — содрогаясь, воскликнул ея брат. — Какая разница с вдовствующей герцогиней Доббльтон! — тут-же мелькнуло у него в голове.

— Прехорошенькая женщина эта капитанша Уольтерс, не правда ли, Симон? — спросила мисс Шарлота.

— Ангел красоты! — подхватил Симон, котораго кинуло в краску.

— Ай-аи! — произнес мистер Джозеф Тоггс. — Смотри, сынок, берегись! Женщина замужняя, понимаешь…

И он многозначительно подмигнул одним из своих моргающих глаз.

— Зачем, — воскликнул Симон, вскакивая с места в нарыве ярости, столь же неожиданном, сколько и тревожном — зачем напоминать мне об этой отраве моего счастья, об этом крушении всех моих надежд?! Зачем язвить меня горестями, которыя обрушились мне на голову. Разве не достаточно того, что… что… что…

Тут его речь оборвалась, но от того ли, что он не нашел подходящаго слова, или от пресекшагося дыхания, — так и осталось невыясненным. Тон этого обращения, как и вид, с каким романический Симон поспешно позвонил и потребовал себе свечу, отзывались внушительной торжественностью, решительно недопускавшей возражений. Он драматически отправился спать, а полчаса спустя его примеру последовала и остальная семья, не мало смущенная и встревоженная.

Если пристань представила Тоггсам сцену шумнаго оживления и суеты при их высадке в Рамсгэте, то ее далеко превзошло зрелище песчанаго плажа на следующее утро после их прибытия. Стоял теплый, ясный день с безоблачным небом, с легким бризом, тянувшим с моря. На берегу были те же дамы и кавалеры, те же дети, те же няньки, те же телескопы, те же портшезы. Дамский пол занимался шитьем и вязаньем, надзором за младшими или чтением романов. Мужчины читали газеты и журналы. Дети рыли деревянными лопатками ямки в песке, где тотчас проступала вода, няньки с малютками на руках бегали вдогонку за волнами, а потом бежали обратно за ними, догоняемыя волной. От времени до времени парусный ботик отчаливал от берега с веселой шумной компанией пассажиров или возвращался обратно с удивительно молчаливыми и словно пришибленными пловцами унылаго вида.

— Вот тебе раз! — воскликнула миссис Тоггс, когда вся почтенная семейка, обитая в желтые башмаки, уселась на плетеные стулья, поставленные на рыхлый песок и тотчас увязнувшие в нем фута на два с половиной под своим грузом. — Вот тебе раз!

Мистер Симон, с напряжением всех своих сил, еле вытащил стулья из песков, после чего отнес их дальше от берега.

— А ведь — ей Богу! — какия-то леди идут купаться! — с крайним изумлением воскликнул мистер Джозеф Тоггс.

— Шш! папа! — остановила его дочь.

— Верно тебе говорю, моя милая, — настаивал отец.

В самом деле четыре молодыя особы, запасшись полотенцами, взбегали по ступеням купальной будочки.