толком переспать, а тут война...  Правда,  она  заявила,  что  будет  меня

ждать,  но  мало  ли  что  говорят  в  таких  случаях..."   Оставаться   с

молодоженами в одной квартире не годилось, а  мне  -  тем  более.  Я  снял

комнату в паршивенькой гостинице на улице  Бернардинцев,  потому  что  это

было рядом с домом, где жила Констанс, и мы начали  проводить  вместе  все

вечера.

   Она неохотно рассказывала о  себе;  я  знал  только,  что  она  круглая

сирота, работает в министерстве юстиции стенографисткой.

   Собственно, насчет министерства юстиции я знал с самого начала; там я с

ней и познакомился. Пришел проведать Марселя Рише, моего лагерного дружка,

и увидел Констанс: она шла навстречу мне по длинному коридору, и волосы ее

светились, как ореол, каждый раз, когда она проходила мимо окна. Когда она

прошла, я молча повернулся и пошел за ней - почему, сам не знал. Я никогда

не умел знакомиться с девушками вот так, на ходу,  а  уж  после  лагеря  и

вовсе разучился разговаривать как следует, ухаживать... Впрочем, это не то

слово, я не собирался тогда ухаживать за Констанс и вообще не знал, что  я

собираюсь делать. Просто вошел в комнату вслед за  ней  и  самым  дурацким

образом уставился на нее. Она сначала пыталась выяснить, что  мне  угодно,

потом мило улыбнулась и сказала: "Простите, у меня срочная  работа",  -  и

принялась очень быстро стучать на машинке.

   Наконец я собрался с силами и встал.  Молча  постоял  с  минуту  -  мне

казалось, что уходить нельзя, что потом я вернусь  и,  как  в  сказке,  не

будет уже ни этой  комнаты,  ни  светловолосой  девушки  за  машинкой.  Но

Констанс все так же приветливо и безлично улыбнулась мне, и я вышел,  хотя

каждый шаг давался мне с трудом.

   Я говорил с Марселем,  смотрел  на  страшный  багровый  шрам,  наискось

рассекавший его лицо, и вспоминал, как он лежал в  ревире,  до  полусмерти

избитый в каменоломне, и еле слышно хрипел: "Париж, я еще увижу  Париж,  я

увижу Париж, я не умру!" А лицо у него было залито кровью, и глаз затек  и

распух, и все тело  было  исполосовано  плетью,  перевитой  проволокой,  -

плетью капо Гейнца Рупперта, истоптано тяжелыми подкованными  сапогами,  и

мы не знали, доживет ли он до утра. А он дожил, и я дожил, и Робер,  и  мы

все унесли с собой эту страшную память, и можно ли человеку, на чьей  душе

неизгладимая  печать  лагеря  смерти,  тянуться  к  молодому,   здоровому,

спокойному существу? Зачем? Чтоб душевно омолодиться за чужой счет,  ценой

чужого спокойствия? Престарелый царь Давид клал себе в постель молоденьких

девочек, чтоб они согревали его кровь, - ну что ж, на то он и царь,  да  и

власть его простиралась лишь на тело, а не на душу. Девушки  уходили  и  с

насмешливой улыбкой вспоминали о старике, которого уже  собственная  кровь

не греет, а он все цепляется за жизнь...

   И все равно я спросил:

   - Послушай, Марсель, а кто эта высокая блондинка?  Которая  работает  в

четыреста тридцать шестой комнате?

   Я старался говорить небрежно, и все же Марсель сразу понял.