Ну, а если исключить три эти темы, рассказывать мне было особенно  нечего.

И как-то не хотелось. И  Констанс  тоже  не  хотела  говорить  о  себе.  Я

спросил, давно ли умерли ее  родители.  Она  коротко  ответила:  "В  сорок

втором году", - и надолго замолчала. Я больше не решился расспрашивать.  Я

вообще болезненно не люблю  спрашивать.  Мне  даже  трудно  расспросить  о

дороге, если я не знаю, куда идти. Это у меня с детства. Отец считал,  что

это от избытка самолюбия. Вряд ли. По-моему, от робости.

   Через неделю после свадьбы мне приснился лагерь.  Тогда  он  мне  часто

снился, да и сейчас еще случается. Приснился допрос. У меня все еще болели

ребра, переломанные в 1940 году,  и  почки,  отбитые  в  1943-м.  Так  что

кошмары были очень реальными, я опять задыхался от боли и  ужаса  и  опять

кричал: "Больше не могу, убейте меня, убейте меня, я ничего не знаю!"

   Это я всегда кричал, пока мог выговаривать слова, хоть невнятно.  Потом

я выл, хрипел - и в особенно счастливых случаях терял  сознание.  То  есть

начинал все чаще терять сознание.  Вначале  меня  отливали  водой,  и  все

повторялось:  нестерпимая  боль,  нечеловеческий  крик,  раздирающий  рот,

разрывающий глотку, и опять спасительный провал в черноту. Потом, наконец,

меня оставляли в покое. Робер уже без шуток говорил, что и в этом я  похож

на женщину - внешне слабый, тщедушный, а выдерживаю то, что  не  под  силу

атлетам. Это верно - и сознание я терял так редко, так ужасно, невыносимо,

беспощадно редко!

   Я двадцать часов висел на вытянутых, нестерпимо болящих руках и хрипел:

"Убейте, убейте меня, я больше не могу!"  Но  я  это  вынес.  Меня  пытали

неделю подряд, с перерывами по три-четыре часа, не больше. Делали все,  на

что у них хватало фантазии и техники: прижигали кожу сигаретами,  загоняли

длинные раскаленные иглы под ногти, стегали плетьми по часу,  по  два,  по

три, обливали водой из ведра, и снова ложились на спину не удары,  нет,  а

будто падали горящие балки, переламывали мне хребет, переламывали изо всех

сил и все никак не могли доломать, и я беззвучно кричал:  "Скорее,  только

скорее, я больше не могу, убейте меня, убейте меня скорее!"

   Самое страшное было, когда меня и Робера пытали  одновременно,  в  двух

разных камерах. Мы оба испытывали  двойную  боль,  двойной  ужас,  двойное

умирание. Как мы выдержали, не понимаю. Позднее мы  договаривались,  чтобы

не попасть в одно время - телепатически договаривались, -  перестукиваться

мы не могли, сидели на  разных  этажах.  Это  было  трудно,  очень  трудно

устроить. Однажды мне удалось внушить своему  следователю  на  расстоянии,

что он болен, совсем болен, с сердцем плохо, и он  вызвал  меня  лишь  под

конец дня, когда Робер уже лежал без сознания в своей камере. В другой раз

Роберу сказали в кабинете следователя: "Валяйся тут, мы при тебе  допросим

другого, потом опять примемся за тебя! Жди  своей  очереди!"  Робер  успел

передать мне это прежде, чем потерял сознание. Я сейчас же  начал  внушать

своему следователю, чтоб он вызвал меня. Это было очень трудно потому, что

я боялся вызова больше всего на свете, и,  если  б  можно  было  покончить

самоубийством, я бы, не задумываясь, воспользовался этим  выходом.