Иногда я спрашивал ее: "А ты? Расскажи о себе!" Она говорила, но  скупо  и

неохотно. Я шел на уловки - рассказывал о каком-нибудь дне своей  жизни  и

добавлял: "Это было такого-то числа, такого-то месяца. А что было с  тобой

в этот день?" Иногда Констанс начинала рассказывать:

   - Ах, девятое октября сорок второго года... В этот  день  я  поехала  в

Лион... В поезде ко мне придрались полицейские, будто у меня документы  не

в порядке... В Лион мы прибыли  вечером,  и  меня  до  утра  продержали  в

камере... Там были две воровки, но они ко мне отнеслись очень хорошо и все

советовали, чтоб я побольше плакала,  когда  меня  будут  допрашивать.  Но

утром  меня  допросил  комиссар  и  выпустил.  Даже  обругал  полицейских:

"Свиньи, мучают детей!" Правда, они зря придрались, документы у меня  были

в порядке. А потом уж все в Лионе прошло хорошо.

   Констанс совсем иначе воспринимала все, что ей пришлось пережить,  даже

гибель отца и матери. Для нее  это  была  борьба  за  идею,  битва  против

фашизма. Гибель в этой битве была хоть горькой,  но  почетной;  жизнь  вне

борьбы - бессмысленной и жалкой. Ее отец  был  коммунистом,  участвовал  в

испанской войне; она росла в атмосфере политических споров, борьбы во  имя

политики, подвига во имя борьбы, и для нее все это казалось  нормальным  и

естественным.  Кстати,  ее   молчаливость,   нежелание   расспрашивать   и

рассказывать, ее удивительная выдержка  -  все  это  было  результатом  не

только врожденных свойств, но и воспитания в определенной среде.

   Я и сейчас не могу понять, как это Констанс вышла замуж за меня, родила

мне детей, отошла от политической жизни, - не потому,  что  я  был  против

политики, вовсе нет, просто  ее  поглотили  заботы  обо  мне  и  о  детях.

Конечно, большую роль тут сыграло то, что я  был  в  лагерях  и  она  меня

причисляла к борцам, к людям  ее  окружения,  ее  душевного  склада  (вот,

пожалуй, единственная польза от этих страшных пяти лет!). Я понимал это  и

чувствовал себя неловко, будто самозванец.

   Но я ничего не мог тогда объяснить Констанс. Она спокойно  улыбалась  и

говорила:

   - Но ведь это правда, что ты участвовал в организации  побега?  Правда,

что, когда вас так ужасно пытали в гестапо после  провала,  ты  никого  не

выдал? Правда, что ты  и  в  Маутхаузене  продолжал  работать  в  лагерной

организации и сделал очень много?

   Я пробовал возражать:

   - Но, дорогая, это  все  внешнее.  А  внутренне  я  вовсе  не  способен

бороться. И если б не Робер...

   Констанс отвечала:

   - В борьбу  многие  вступают  из  личных  побуждений:  любовь,  дружба,

семейные связи. Что ж из этого?  Вот,  например,  моя  мать:  она  приняла

участие в борьбе из любви к мужу. Разве  это  порочит  ее?  Разве  она  не

делала все, что могла, и не погибла, как героиня?  Разве  к  великой  цели

ведет лишь один путь?

   Что я мог на это сказать? Со своей течки зрения Констанс была права.