синеватый свет ночника, делавший все призрачным, я лежал на мягкой, чистой

постели и слушал  эти  невероятные,  фантастические  в  мирной  обстановке

крики. Я вскочил, кинулся к двери. В коридоре за столиком  сидела  пожилая

сестра милосердия с очень усталым лицом.

   - Что... что это? - спросил я. - Крик... почему?

   - Сейчас подействует морфий... - тихо сказала  она.  -  Это  печеночная

кома.

   Я вернулся в палату и лег.  Крики  за  стеной  становились  все  глуше,

слабее, перешли в  жалобное  бормотанье,  прерывистые  вздохи.  Я  слушал,

обливаясь  холодным  потом,  даже  сейчас,  когда  узнал,  что  это.   При

печеночной коме сознание помрачнено, и когда к  человеку  прикасаются,  то

вся боль, которую он терпит, сосредоточивается  именно  в  том  месте,  до

которого  дотрагиваются  руки  врача.  Боль  от  укола  он  воспринял  как

жестокую,  бессмысленную  пытку...  "Сколько  ему  лет?  Может,  он   тоже

лагерник?" - думал я. (Утром я узнал, что он умер; ему было всего двадцать

четыре года.)

   Итак, мне приснился лагерь, и я стонал  во  сне,  а  может,  и  кричал.

Констанс разбудила меня.

   - Тебя... пытали? - спросила она незнакомым, сдавленным голосом.

   И вдруг уткнулась лицом в подушку и так горько, отчаянно заплакала, что

я растерялся. Я просто не представлял себе, что Констанс может плакать,  -

такая она была ясная и сильная.

   - Констанс, милая, ведь это  уже  прошло...  это  прошло  и  больше  не

повторится, - бормотал я, гладя ее  плечи,  ее  разметавшиеся  шелковистые

волосы.

   Потом я принес воды, она выпила, понемногу успокоилась. Это в первый  и

в последний раз я увидел ее плачущей. Мы  сидели  на  постели,  обнявшись,

Констанс прижималась ко мне, все еще неровно дыша от рыданий.

   - Ты прости, Клод, - сказала она наконец. - Это  из-за  тебя...  И  еще

из-за родителей. Они ведь погибли в тюрьме Френ, и мне  рассказывали,  как

их пытали... вместе, нарочно, чтоб им было тяжелей...  чтоб  заставить  их

заговорить... Мне рассказывала женщина, которая сидела в  одной  камере  с

матерью. Но они никого не выдали.

   Только в эту ночь я узнал, что Констанс, как и ее родители, работала  в

подполье, что  она  была  связной,  ездила  в  другие  города,  перевозила

листовки и гранаты, передавала инструкции.

   - Почему ты мне раньше ничего не сказала? - спросил я.

   Констанс ответила застенчиво и чуть удивленно:

   - Но ведь ты не спрашивал... Я думала, что ты знаешь обо мне от Марселя

Рише... и что тебе тяжело вспоминать обо всем, что связано с войной...

   Вряд ли есть хоть что-нибудь в моей жизни, о  чем  Констанс  не  узнала

после этого. Мне вдруг отчаянно захотелось рассказать  все,  выговориться,

самому понять, что и как было со мной. Это  был  почти  сплошной  монолог:

Констанс слушала, бледная, спокойная, и я  знал,  что  она  все  понимает.

Иногда я спрашивал ее: "А ты? Расскажи о себе!" Она говорила, но  скупо  и

неохотно.