расправлялся с чудесным парнем-поляком, лагерным поэтом. Звали его  Виктор

- поляки и русские произносят это имя с ударением на первом слоге, -  и  у

него были великолепные синие глаза... Так или иначе, а Робер размахнулся и

отвесил Рупперту такой удар, что тот грохнулся наземь  и  некоторое  время

лежал недвижимо.

   Пока никто не видел, что случилось. Мы - Робер, Виктор и я  -  работали

за выступом скалы, на крохотной площадке. Но в любую  минуту  должны  были

появиться заключенные с носилками для камня, да  и  сверху  мог  заглянуть

эсэсовец-охранник. Мы молчали. Виктор лежал, скорчившись, и глухо  стонал:

он вряд ли понял, что произошло. Рупперт зашевелился. И тогда, в  ожидании

смерти, я почувствовал, что могу это сделать.  Могу  заставить  эту  тварь

слушаться - ведь есть же у нее мозг, пусть самый неразвитый.

   Я знаком попросил Робера молчать и не шевелиться и  направил  всю  свою

волю на Рупперта. Мне было очень тяжело,  физически  тяжело,  я  обливался

потом и цеплялся за руку Робера, чтоб  не  упасть.  Но  я  вскоре  добился

своего: Рупперт встал как ни в чем не бывало, подобрал свалившуюся фуражку

и ушел не оглядываясь. "Ты ничего не помнишь, - мысленно приказывал я  ему

вслед. - Не помнишь, был ли здесь вообще. Но нас ты помнишь, всех троих, и

тебе не хочется нас трогать. Нас нельзя трогать. Ты знаешь, что нельзя".

   Робер не спрашивал, что я сделал: он видел.

   С этого все и началось. Тут, в Гузене.

   У Робера чаще бывали всякие осложнения, чем у  меня.  Ко  мне  в  общем

меньше цеплялись, хотя он и физически был сильней и выдержка у него обычно

была железная. Но он порядком смахивал на еврея, особенно в лагере,  когда

глаза и нос сделались непропорционально большими на его истощенном лице, и

этого было достаточно, чтоб привлечь внимание эсэсовцев и капо. Даже  если

они знали, что Робер не еврей, им все же хотелось его  помучить.  Я  не  в

силах был защитить его всегда и всюду. Поэтому я решил добиться, чтоб  нас

обоих зачислили в команду, строящую бараки. Это было нелегко  -  туда  все

стремились, там и работа была полегче, и,  главное,  капо,  баварец  Франц

Юнге, был  на  редкость  порядочным  человеком:  никого  никогда  не  бил,

заступался за своих работников не только на строительстве, но и  вообще  в

лагере, часто выручал их из беды. Пришлось "уговаривать" и самого  Франца,

чтоб он согласился принять в свою команду двух людей, понятия не имеющих о

строительных работах (впрочем, он это делал уже  не  раз,  и  без  всякого

гипноза), и Рупперта, чтобы  он  не  поднимал  шума,  и  еще  кое-кого  из

лагерного начальства. Так или иначе, а мы оказались в этой бригаде. Там мы

работали до начала 1943 года; потом в лагере произошли большие перемены  к

лучшему, и тогда мы  с  Робером  попали  на  работу  по  специальности,  в

медицинский блок - ревир, как он назывался по-лагерному.

   Но  Роберу  всего  этого  было  мало,  и  он  втянул  меня  в  лагерную

организацию. Он считал, что просто грех не  использовать  мои  возможности

как следует - а "как следует" в  его  толковании  означало:  для  всех.