ужасно в преддверии свободы!

   Я увидел их  уже  избитыми,  с  окровавленными  лицами.  Допрос  только

начинался. Что они пережили потом! Сорок часов пыток. Они молчали. Я знаю,

что они молчали бы в любом случае. Но они надеялись  на  меня.  Они  прямо

обращались ко мне, пока были в сознании... да и  потом...  А  я...  я  был

бессилен. Я потерял способность воздействовать,  я  мог  только  _видеть_.

Лишь потом понял, в чем дело: я выглядел  очень  плохо,  и  перед  началом

операции,  которую  мы  разработали,  чтобы  спасти  товарищей,  мне  дали

какое-то питье для подкрепления. В нем была изрядная доза брома. В  лагере

мне никогда не приходилось принимать бром, и я впервые узнал, как он может

подействовать на меня, - узнал  ценой  мучений  и  смерти  двоих  чудесных

людей, моих товарищей! Тогда я ни о  чем  не  знал  и  выбивался  из  сил,

пытаясь действовать. В конце концов от этой жестокой борьбы с самим собой,

от немыслимого напряжения я потерял сознание. Меня еле привели в  чувство,

я был очень слаб, и Робер запретил мне продолжать попытки.

   Начали  тогда  действовать  обычными  путями,  подкупом  эсэсовцев.  Но

единственное, что  нам  удалось  сделать,  -  это  избавить  товарищей  от

последней пытки, от газовой камеры. Они умирали среди своих, и мы  достали

морфия, чтоб они не мучились. Я видел их вывихнутые, распухшие руки;  я-то

знал, что это значит - провисеть больше суток! Я выдержал двадцать  часов,

но и сейчас не понимаю, почему я не умер. А  они  висели  двадцать  восемь

часов, и это после шести лет лагерей и тюрем.

   Да, но туннель... тут Робер прав...

   Туннель... Впрочем, это был не туннель,  а  гигантский  подземный  зал,

вырубленный в  скалах.  Заключенные  работали  в  три  смены,  готовя  эти

громадные убежища для работы военных заводов. Как только заканчивали  хоть

вчерне один  зал,  в  нем  сейчас  же  устанавливались  станки,  и  работа

продолжалась. Под слоем земли и камня толщиной в 35-40 метров  не  страшны

были никакие бомбежки. А в это время, к концу 1944 года, авиация союзников

начала все чаще навещать соседние с лагерем промышленные  центры  Австрии.

Когда бомбили Линц, мы хорошо слышали и разрывы бомб и лихорадочную пальбу

зениток. Как мы радовались! Все были уверены, что лагерь бомбить не будут,

и, как только начинали  выть  сирены,  мы,  несмотря  на  строгие  запреты

эсэсовцев, высыпали из бараков и вовсю глазели на сверкающие в синем  небе

самолеты. Громадные серебряные птицы, несущие нам свободу. Несущие  смерть

нашим палачам. Гибель и разорение их домам и фабрикам, их семьям и лавкам.

Проклятый черный паук - свастика, - сосущий кровь из  всей  Европы,  скоро

тебя раздавят самолеты и танки! Мы гадали, кто придет в эти места первым -

русские или союзники; но нам-то было, в сущности, все равно:  кто  угодно,

лишь бы скорее свобода.

   Но эсэсовцы начали загонять нас во время налетов в подземные цехи:  они

не хотели из-за нас торчать наверху, рискуя жизнью.  В  начале  1945  года

стали гнать в подземелье всех, даже больных,  которые  еле  передвигались.