- Я знаю эти расчеты, - мрачно говорил Бранд. - Но  ведь  тут  двадцать

две тысячи заключенных. И потом в газовых камерах все наглухо  заперто,  и

циклон сыплют сверху, через отверстия. А тут? Самое большее, что мы можем,

- бросить открытые банки внутрь... и то с опасностью для жизни.

   - Они наденут противогазы, - с готовностью отвечал Лехнер, указывая  на

двух эсэсовцев, понуро стоявших у входа в подземелье.

   - Да вы представляете себе, что начнется, если мы будем  швырять  туда,

внутрь, эти банки с циклоном? Нет, я против. Взорвать и завалить выход,  и

только. Они и без газа отправятся на тот свет.

   Лехнер был явно недоволен.

   - Как вам будет угодно, герр штандартенфюрер, - отвечал он. - Но  тогда

придется надолго поставить часовых с ракетами у всех  выходов.  Иначе  они

пробьются на волю. Инструменты там есть...

   Я сказал товарищам, о чем говорят Бранд и  Лехнер.  Я  улавливал,  что,

кроме Робера и Казимира, рядом со  мной  находится  еще  кто-то.  Потом  я

узнал, что это был немецкий коммунист Бруно  Шефер  -  он  тогда  лежал  в

ревире с громадной  флегмоной  на  бедре.  Все  остальные  члены  лагерной

организации были в подземелье.

   - Ну, пробуй, пробуй, Клод! -  говорил  Робер.  -  Внуши  ему,  что  он

боится.

   Я молчал:  мне  всегда  трудно  было  говорить  в  таком  состоянии.  Я

чувствовал, впрочем, что  Бранд  и  так  боится.  Боится  ответственности,

наказания. Но боится и ослушаться приказа.

   - Ты можешь что-нибудь сделать? - спрашивал Робер.

   Я пробовал ответить - и не смог. Я напрягал всю свою  волю,  приказывая

Бранду: "Ты этого не хочешь, ты  боишься,  из  этого  ничего  хорошего  не

выйдет, ты боишься, ты не  можешь  брать  ответственности  на  себя..."  Я

видел,  что   надменно-брюзгливая   мина   Бранда   сменилась   выражением

растерянности и страха. Он медлил, опустив голову и помахивая стеком.  "Ты

боишься! - кричал я ему из дощатого барака ревира. - Тебе  очень  страшно!

Отвечать за это придется тебе, а не другим! Ты боишься, пошли  они  все  к

черту, ты боишься!"

   Кто-то осторожно обтер  мне  лицо  чем-то  приятно  холодным,  влажным.

Товарищи всегда говорили, что на меня в таком состоянии страшно  смотреть,

- я бледнею до синевы, обливаюсь потом, и чувствуется, в каком я  страшном

напряжении.

   Бранд поднял голову, в его глазах было выражение испуга.

   - Ничего из этого не выйдет, - сказал он  глухим  голосом.  -  Отвечать

придется мне в случае чего. Дайте отбой тревоги, и пускай они все выходят.

   Лехнер очень удивился, по-видимому, но молча откозырял и  ушел.  Вскоре

над лагерем завыли  сирены,  и  заключенные  длинной  нестройной  шеренгой

потянулись из подземелья.  Бой  был  выигран,  и  я  потерял  сознание  от

усталости.  Я  просто  свалился  с  табуретки,  и  Робер  еле  успел  меня

подхватить и отнести на койку.

   - Бог нас спас, только бог! - крестясь, повторял в  тот  страшный  день

вышедший из подземелья польский священник.