Ты не виноват. Это... ну, просто это жизнь.

   Жизнь? Чудовищная нелепость этого слова в таких обстоятельствах  лишает

меня сил. Я молча смотрю на Констанс, на Робера. Боже, как  они  спокойны,

хоть и печальны, как они уверены в своей правоте! Да и что удивительного -

ведь не они за все отвечают... Не они... Все же страшный удар, доставшийся

мне, -  это  поразительная  несправедливость,  он  не  по  силам  мне,  он

надламывает меня.

   - Твой дар связан с твоим характером, - говорит Робер. - Ты же  знаешь.

Именно твоя повышенная впечатлительность,  чуткость,  острота  переживаний

делают тебя способным к ясновидению,  к  передаче  мыслей.  Человек  более

уравновешенный и сильный не добился бы таких потрясающих результатов,  ему

помешали бы именно уравновешенность и сила.

   Мне стыдно признаться - именно перед ними, которые так хорошо  все  это

понимают, - до какой степени  тяготит  меня  этот  странный  односторонний

разговор: я  думаю,  они  отвечают.  Впрочем,  что  я:  ведь  я  признаюсь

автоматически, раз думаю об этом. И чего мне  стыдиться  перед  Робером  и

Констанс, с ними-то у меня была двусторонняя связь, пусть не такая  четкая

и налаженная с их стороны, но все же... Да, это правда,  они  меня  видели

почти всегда  в  исключительных  обстоятельствах  -  в  минуты  опасности,

тяжелых страданий. С Робером у нас  связь  была  двусторонней  практически

лишь в тюрьме и лагере.

   - Потому что в нормальных условиях эта связь вообще не нужна. Я же тебе

говорил, - отвечает Робер. - А теперь ты на собственном опыте  видишь,  до

чего это неудобно и даже, откровенно говоря, бессовестно. Ну, что хорошего

вот так, в любую минуту, без стука и без звонка открывать  дверь  в  чужую

душу? Да еще пытаться наводить в ней порядок по собственному разумению. Ты

ведь знаешь, какого я мнения был всегда об истории с  Натали.  Сам  видишь

теперь, к чему это привело...

   Ладно, пускай он прав, пускай прав тысячу раз, но  о  чем  мы  говорим?

Отец ушел, сам ушел, он понял, что я... да, что  он  понял,  что  подумал?

Может быть, в эту минуту где-то, на  тропинке  среди  дальних  холмов,  на

пологом скате у реки или в прохладной тени леса, где нет  больше  птичьего

щебета и свиста, а слышен лишь похоронный напев ветра в густой листве,  он

почувствовал предсмертную дурноту и присел, чтоб глотнуть крохотный  белый

шарик, избавляющий от мучений? Впрочем, кто знает,  сколько  рентген  там,

снаружи? Может, ему осталось жить еще двое-трое суток, и он  будет  тянуть

до последнего, пока страдания не перевесят  удовольствия  от  свободы,  от

свежего воздуха, и ветра, и солнца. Может, он дойдет до городка, устроится

в одном из опустевших домов... Опустевших? А может, там еще  есть  люди...

медленно умирающие в мучениях...

   - Не думай об этом! - Взгляд Робера опять становится ощутимо тяжелым. -

Ты не имеешь права зря растрачивать силы.

   - А имею я право быть человеком? - медленно,  с  усилием,  будто  бредя

против течения, говорю я.

   Взгляд Робера сковывает  меня  все  сильнее,  он  придавливает  меня  к

креслу.