естественно  каждое  движение,  когда  ты  молод,  когда  ребра   еще   не

переломаны, почки еще не отбиты и тебе не приходится иной раз припоминать,

как долго ты лежал, широко разбросав руки, вывернутые в плечах, распухшие,

горячие руки, потеряв даже силы стонать, после долгих,  бесконечно  долгих

часов, которые ты прокричал, простонал, прохрипел, подвешенный к балке  за

эти  руки,  принявшие  на  себя  всю  тяжесть  твоего  тела,  исхудавшего,

истаявшего - и все же такого невыносимо тяжелого!

   Что я говорю? Разве могло быть такое счастье потом? После того  как  мы

прошли войну? Разве эти воспоминания, эти бесчисленные незаживающие  рубцы

на теле и на душе не отравляли тебе самые прекрасные минуты? Медовый месяц

с Констанс... это было прекрасно, но мы оба знали, что таится в глубине  и

всегда готово всплыть наверх: память о погибших, намять о муках, память  о

том, что способны сделать люди с людьми - обычные люди с обычными  людьми.

Что было бы, если б я остался с Валери? Впервые, пожалуй, я так  отчетливо

задаю себе этот вопрос. Констанс _знала_; Валери - нет. Валери была по  ту

сторону   страданий,   бесчеловечности,   бессмысленной   и   безграничной

жестокости. Ей было тяжело первый год  без  меня;  потом  она  нашла  себе

защиту и опору, и дальше все пошло обычно. Да, в Париже были  немцы,  была

война, трудновато получалось с продуктами. Но ведь я-то знаю  Валери:  она

любила и была любима, а все остальное имело для нее мало  значения.  Да  и

что - остальное? Шарль, как видно, умел жить, он и при немцах устроил так,

что Валери ни в чем не испытывала особого недостатка, а Валери много и  не

надо было...

   И я будто снова слышу бормотанье отца, доносящееся из далекой дали лет,

из призрачного девятнадцатого года, из давно не существующего  полутемного

маленького кафе на площади Терн: "Клод, мой мальчик,  война  -  это  такая

штука... она человека всего переворачивает. Она тебя убивает.  А  если  ты

все-таки остался в живых, приходится вроде как заново на свет рождаться. И

все по-другому. А твоя мама, она этого не понимает. В тылу никто этого  не

понимает... Я ведь не виноват, что война была..."

   Отец сознательно выбрал Женевьеву - ту, которая _знала_. Меня заставили

сделать выбор. А если б не заставили?  Могла  бы  Валери,  жизнерадостная,

легкая, мечтательная Валери начать новую жизнь, невеселую жизнь  со  мной,

новым, совсем иным, искалеченным физически и душевно?  Нет,  положительно,

все к лучшему  в  этом  лучшем  из  миров,  даже  то,  что  он,  этот  наш

распрекрасный, безнадежно запутанный мир валится в тартарары, туда  ему  и

дорога!

   Но, размышляя так, я сквозь проклятый, отравленный, гибнущий мир  19...

года продолжаю видеть мир ясный и светлый, мир  юности  и  любви,  -  мир,

каким он был для меня в 1935 году. Вот  я  встаю  с  постели  и  гляжу,  в

настежь распахнутое окно на ослепительную рябь Сены, на серые теплые плиты

набережной, на большие старые деревья острова Сен-Луи, отделенного от  нас

узким протоком, и листва  платанов  шумит  и  трепещет  перед  окном,  так

близко, что протяни руку - и коснешься этих прохладных, гладких, узорчатых

листьев.