А потом... потом мы пьем кофе за круглым столиком у  окна,  и  на  Сене

рокочет буксир, по набережной с сухим  шорохом  проносятся  машины,  такие

неуклюжие и громоздкие с моей теперешней точки зрения,  такие  нарядные  и

стильные для нас с Валери. Я перегибаюсь через стол и  целую  Валери,  она

тихо смеется, и на ее лицо ложится мелкая светлая зыбь от  чашки  с  кофе,

которую она держит в руке. Быстрая тень скользит по нашим лицам, по столу,

накрытому пестрой  скатертью,  -  это  перед  окном  пролетел  голубь.  Я,

сегодняшний, все больше  удивляюсь  своей  тогдашней  безмятежности.  Что,

собственно, делалось в мире? Ведь уже был фашизм и в Италии и в  Германии,

готовилась война... Или мы ничего не видели?

   Стучат в дверь - коридорный принес газеты. Я шарю  по  карманам  серого

пиджака, висящего на стуле, нахожу мелочь, сую в потную  лапу  долговязого

худосочного паренька с копной рыжих волос - я знаю, что  его  зовут  Клод,

так же, как меня, - и бодро говорю:

   - Ну, Ри, сейчас мы узнаем, что творится в мире!

   Боже, у меня не было никакого желания узнать, что творится  в  мире,  я

произносил пустые, ничего не значащие слова,  мой  мир  был  здесь,  около

Валери, вокруг Валери, а все остальное, даже работа, не очень-то  занимало

меня.

   Я читаю газеты. Как странно читать их, видя все  одновременно  -  через

юношеский, нелепый, трагически-наивный оптимизм и через теперешнюю горькую

мудрость обреченного... Я читаю газеты и все больше ужасаюсь - как  я  мог

быть таким кретином? Ну ладно, молодость, беспечность, первая любовь,  все

понятно, - однако есть ведь какие-то пределы всему! Видеть - и не  видеть;

читать, даже раздумывать о прочитанном - и ни черта не  понимать;  слышать

глухие раскаты грозы, надвигающейся на мир, -  и  принимать  их  с  легким

сердцем,  смеясь  и  бессмысленно  надеясь  на  то,   что   все   уладится

превосходнейшим образом! Да, таков мир, таковы люди, и  нечего  удивляться

тому, что случилось и в четырнадцатом, и в  тридцать  девятом,  и  в  этом

году...

   Я, двадцатидвухлетний, читаю газеты спокойно и весело, не видя, что мир

балансирует на грани войны, как Лаваль, изображенный на карикатуре в  виде

большого  полосатого  кота,  балансирует  между  Муссолини  и   Черчиллем,

осторожно шествуя по забору с  надписью  "Женева".  Над  этим  безмятежным

солнечным миром уже звучат все громче сигналы  тревоги,  часовой  механизм

безжалостно и поспешно отсчитывает последние  минуты  до  взрыва,  а  люди

затыкают уши и весело смеются.

   Аддис-Абеба празднует окончание периода дождей. Празднует  потому,  что

так принято, хотя  конец  дождей  означает  начало  войны;  Муссолини  уже

готовит свои войска, и абиссинские  пехотинцы,  темнокожие,  босоногие,  в

узких белых штанах и живописно  развевающихся  накидках,  тоже  маршируют,

готовясь к бою. "Что будет с Европой, - пишет "Матэн", - если  абиссинские

события  и  их  последствия  создадут  для  Адольфа  Гитлера   неотразимое

искушение? А последствия такого искушения можно  уже  сейчас  предвидеть".