- Не будет,  -  сейчас  же  соглашаюсь  я.  -  Действительно  -  глупо.

Действительно - зачем? Ты умница, Ри!

   Валери хватает газету.

   - А вот газеты все время кричат про войну... Слушай, а кто такой Мотори

Норинага? Великий Мотори Норинага?

   - Понятия не имею, - чистосердечно  признаюсь  я.  -  Японец  какой-то,

наверно?

   Мы с Валери читаем: "Дух Ямато - это цветы горной  вишни,  благоухающие

на восходе солнца".  Что  такое  Ямато,  я  тогда  тоже  не  знал  и  лишь

впоследствии выяснил: так называлась Япония в древности. Дух Ямато  -  это

нечто вроде понятия "галльский дух". А вот если б спросить меня, читал  ли

я стихи Мотори Норинага, я готов был бы поклясться, что никогда не читал и

имени такого  не  слышал.  Да,  странная  штука  эти  мои  воспоминания...

предсмертные, немыслимо яркие воспоминания...

   Впрочем, это воспоминание вскоре обрывается. Я, тогдашний, успеваю  еще

встать, подойти к столику у постели, надеть часы на руку,  увидеть  новый,

даже не разрезанный пока роман Жана Жироду  "Жюльетта  в  стране  мужчин",

подумать, что вечером мы его будем читать, обнявшись, в кресле у окна, - и

светлый мир гаснет,  исчезает,  начинают  беспорядочно  мелькать  какие-то

обрывки воспоминаний.

   Потом я снова оказываюсь на набережной Сены. Но это другая набережная -

Сен-Мишель у Малого моста - и другая  Сена,  осенняя,  обволакивающая  все

вокруг промозглой сыростью. Унылые  гудки  буксиров  в  мутном  тумане,  и

хриплые пьяные возгласы вокруг, и  мокрые,  черные,  озябшие  кусты  вдоль

черно-блестящих плит набережной, и  порывистый  ледяной  ветер  -  другой,

совсем другой, неуютный, неприветливый  Париж,  чужой  Париж,  потому  что

Валери уехала к больному отцу в Тулузу, ее нет уже целую неделю, и мне так

тоскливо, что я готов зайти вот  в  этот  сомнительный  кабачок  и  выпить

что-нибудь для бодрости, а впрочем, черт с ней, с бодростью,  на  что  мне

бодрость, и из кабачка пахнет спиртным перегаром, потом и дешевой  пудрой,

и мне противно туда идти, лучше уж домой...

   Я не успеваю попасть домой, не успеваю ни шагу сделать больше по мокрой

и  скользкой  набережной.  Ночь  внезапно  рассеивается,  брезжит   мутный

туманный рассвет, и я в полосатой одежде стою на аппельплаце под моросящим

дождем, под ледяным ветром, и кругом одинаковые полосатые тиковые куртки и

брюки, и одинаковые, истощенные, страшные, неживые  лица,  и  передо  мной

стоит эсэсовец Рюммель и замахивается плеткой,  а  я  говорю:  "Покорнейше

сообщаю, герр роттенфюрер, что за ночь  я  хорошо  отдохнул!"  -  и  вдруг

Рюммель круто поворачивается и уходит,  печатая  шаг  по  мокро  шуршащему

гравию, а я слышу, как рядом со мной облегченно вздыхает Марсель Рише.

   "Ночь" - это был  пароль  для  моих  лагерных  "крестников".  Мы  долго

придумывали,   какое   слово   выбрать   для   этой   цели:   нужно   было

общеупотребительное, но не из самых необходимых и  неизбежных  в  лагерном

обиходе.