Это было после того, как я послал Кребса на проволоку. Доказать  ничего

нельзя было, но шуму вся эта история наделала много, и  мы  понимали,  что

повторить такой номер уже нельзя. А спонтанные  контакты  с  "крестниками"

могли возникнуть у меня в любую минуту. Мы вспомнили и обсудили  все,  что

знали о гипнозе, и решили, что самое лучшее будет, если я  всем  им  внушу

одно и то же: услышав  слово  "ночь",  они  должны  немедленно  уходить  и

засыпать. Марселю и Казимиру это показалось невероятно забавным, они долго

хохотали и никак не могли успокоиться,  да  это  и  вправду  было  смешно,

однако и опасно в такой же мере. Хорошо еще, если "крестник"  подойдет  ко

мне наедине, - а если это будет при других? Послушается ли  он  приказа  -

идти спать, если рядом будет его начальник? И что подумают другие  о  моем

странном  упоминании  насчет  ночи,  ведь  если  разговор   будет   сугубо

официальным, вряд ли удастся  ввернуть  такую  фразу,  не  вызвав  никаких

подозрений. Особенно если  на  эту  фразу  так  необычно  отреагирует  мой

собеседник. Раз-другой это может сойти, а потом...

   К счастью, это заклинание пришлось применять редко. И всего один раз  я

произнес фразу с паролем вот так, при всех, на  аппельплаце,  и  никто  из

лагерного начальства не понял, что произошло. Наш блоковой  потом  спросил

меня, с чего это я  вздумал  докладывать  Рюммелю,  как  провел  ночь,  но

Марсель сказал: "Да ты что, не понимаешь? Со страху что угодно  брякнешь!"

- и блоковой вполне  удовольствовался  этим  объяснением.  А  вот  Рюммелю

здорово влетело за то, что он ни с того ни с сего отправился спать в  часы

службы...

   Вот и кончились воспоминания. Я по-прежнему полулежу в глубоком кресле,

и Робер пристально смотрит на меня.

   - Выспался? - спрашивает он.

   Разве я спал? Воспоминания - во сне? Такие яркие? Странно.  Впрочем,  я

вижу, что здесь, в этом мире, в этом моем  фантастическом  Светлом  Круге,

все возможно и ничто не странно.

   - Робер, что ты делал в сентябре 1935 года? -  спрашиваю  я  неожиданно

для себя самого.

   Робер не удивляется. Он хмурит брови, вспоминая.

   - Ничего особенного, пожалуй, - неуверенно говорит он.  -  Ну,  посещал

лекции, работал в лаборатории... Я с первого курса начал работать, и  даже

не только из-за денег... В сентябре тридцать  пятого,  говоришь?  Ну,  два

события я запомнил хорошо. Я отбил  Жюльетту  у  Большого  Мишо  -  ох,  и

девчонка была! - а еще я был на  митинге  Всеобщей  Федерации  Труда.  Мне

ребята добыли приглашение, и я пошел. Когда Торез шел к трибуне, весь  зал

поднялся и запел "Интернационал".  Так  что  любовь  и  политика,  все  на

высоком уровне. А ты что делал в это время?

   - Занимался любовью. Политикой - нет. Неужели ты в восемнадцать лет уже

интересовался политикой?

   - Даже раньше. Как и любовью, впрочем. Я более гармоничен, чем ты,  вот

и все.

   Робер произносит все это своим обычным, небрежным, насмешливым тоном, и

мне опять становится страшно.