Она идет к двери на террасу, осторожно, словно  балансирует  на  доске,

переброшенной через пропасть. Я сижу, не  в  силах  пошевельнуться,  не  в

силах даже крикнуть. Дальше повторяется, как в неотвязном  кошмаре,  сцена

ухода Валери: на фоне синего  неба  и  пологих  зеленых  холмов  возникает

девический   силуэт,   потом   дверь   захлопывается,    слышны    легкие,

стремительные, нетерпеливые шаги - вниз, вниз, по  деревянным  ступенькам,

вниз, вниз, к свободе и смерти.

   Только на этот раз я не встаю, не пытаюсь броситься вслед,  и  Констанс

не приходит спасать меня от себя самого. Я продолжаю  сидеть,  даже  когда

дверь библиотеки распахивается с такой силой, что бьет о стену и от  этого

удара дребезжат стекла книжных шкафов. Я только смотрю на Марка  и  молчу.

Мне уже все равно, и я ничего не могу поделать.

   "Больше я не вытяну, надо кончать. Да и ему плохо. Опасная это игра, но

раз уж начал... Нет, я скоро свалюсь от усталости. Я  не  думал,  что  это

потребует такого напряжения... то есть не думал, что я не выдержу.  А  он?

Ну да, ему намного тяжелее  оттого,  что  я  устал,  не  успеваю  за  всем

следить... Но до чего он изранен, бедняга! Чего ни коснись, все сводится в

конечном счете к войне, к лагерю, и от этого не уйдешь... Надо кончать,  а

мне страшно. Да, страшно, и все тут. Боюсь, что я сделал такую ошибку..."

   Марк стоит, широко расставив ноги и засунув руки глубоко в карманы.  Он

ссутулился и нагнул голову к левому плечу. Так он делает, когда собирается

драться. Марк не в меня, он умеет драться молча, спокойно, без ярости,  но

всерьез, по-деловому.

   - Натали ушла? - отрывисто и глухо спрашивает он.

   Я молчу. Он тоже хочет уйти, да? Так вот - мне все равно. Уходите  все,

а потом и я пойду -  прогуляюсь  по  берегу  Сены  перед  смертью,  подышу

напоследок  этим  прекрасным,  свежим,  смертоносным  воздухом!  Последний

завтрак осужденного перед казнью. На закуску - пилюля.

   - Ушла! - констатирует Марк почти спокойно. - Ну, так вот...

   Мое безразличие вдруг сменяется приступом страха. Я невольно  вскидываю

руки к лицу: трагически-бессмысленный жест лагерника, которым он  пытается

защитить себя от ударов и только больше разъяряет  палачей.  Лучше  стоять

навытяжку, руки по швам, пока еще можешь стоять, а собьют с ног - старайся

опять подняться, и опять - по стойке "смирно"... Так  скорей  отстанут.  Я

забыл их, почти забыл, эти бессмысленные и опасные жесты, эти  запрещенные

защитные рефлексы полосатой армии лагерников, мне все это снилось лишь  по

ночам, а теперь, в эти страшные  дни,  все  всплыло  наверх  из  подводных

глубин психики, и с  каждым  часом  я  становлюсь  все  более  похожим  на

заключенного N_19732, на тот скелет в полосатой одежде, который  пять  лет

прожил в аду, в двух шагах от мирного австрийского рая.

   Не знаю, понял ли Марк, что означает мой жест, - вряд ли! - но в глазах

его мелькает нечто похожее на жалость. Однако он упрямо закусывает  нижнюю

губу и говорит:

   - Все это, понимаешь, ни к чему!

   - Что ты имеешь в виду? - устало спрашиваю я: мне уже опять все равно.