- Все вообще. Ты знаешь. И все равно у тебя не хватит сил.

   Я безразлично пожимаю плечами. Это тоже смахивает на одно из  состояний

лагерника,  на  то  полнейшее  отупение,  рожденное  дистрофией,   которое

вплотную подводит  к  грани  между  жизнью  и  смертью.  Таких,  ко  всему

равнодушных, полумертвых, людей называли в лагере "мусульманами"  -  из-за

их покорности судьбе, из-за совершенной неспособности активно действовать.

Это был первоочередной материал для газовых камер; впрочем,  мусульмане  и

без газовых камер были обречены, они могли умереть в любую минуту, во сне,

на ходу, сидя на  койке  или  стоя  на  аппеле:  они  жили,  так  сказать,

впритирку к смерти.

   Итак, круг завершен.  Почти  через  двадцать  лет  заключенный  N_19732

все-таки  вернулся,  чтоб  умереть.  Вместе  со  всеми  близкими.   Методы

массового   убийства   за   это   время   усовершенствовались,   полностью

автоматизировались: прогресс, как известно, не остановишь! Теперь не нужно

загонять людей силой или обманом в  газовые  каморы,  не  нужно  экономить

жестянки с "Циклоном Б", не нужно сжигать трупы (а какая это была нелегкая

работа, сколько пришлось поломать голову умникам и в Берлине и на  местах,

пою  не  придумали  более  или  менее  подходящие  способы   побыстрее   и

поосновательней сжигать тысячи трупов!). Вообще ничего не  нужно  -  нажал

кнопку, а дальше все происходит само  собой.  Правда,  в  этот  безотказно

действующий механизм уничтожения попадает в  конечном  счете  и  тот,  кто

нажал кнопку, но это уже несущественная деталь. А зато какой размах, какой

блеск, какая чистая работа! Жаль, что любоваться некому.

   - Что же ты решил? - спрашиваю я.

   Марк не смотрит на меня. Он напряженно думает.

   - Я хочу сказать, - говорит он наконец, - что  так  все  равно  нельзя.

Понимаешь? Даже если мы останемся в живых - так зачем? Это и  вообще  было

противно - что мы не такие, как все... Ты, может, и не знаешь, но мне было

чертовски неприятно, ведь я понимал. А сейчас это выглядит...  ну,  как-то

даже некрасиво: все погибли, а мы живем. Почему мы, именно  мы?  Разве  мы

лучше других? Мы не лучше, а даже, может быть, хуже.

   Все-таки надо бороться. Не будь мусульманином.

   - Чем же мы хуже? - с усилием спрашиваю я. - И разве  война  разбирает,

кто хуже, кто лучше? Кто-то гибнет, кто-то остается в живых, вот и все.

   - Так ведь сейчас уже и не война, - мрачно возражает Марк. - Ну,  какая

это война, если сразу и воевать некому, и ни героев нет, ни трусов -  всех

прикончили? А что мы уцелели - вот это как раз и получается плохо.

   - Если б мы оказались  в  противоатомном  убежище,  получилось  бы  все

нормально, да? - говорю я. - Хотя мы не стали бы  от  этого  ни  хуже,  ни

лучше.

   Марк упрямо встряхивает головой.

   - Ты знаешь, что я хочу сказать! Мне всегда не нравилось то, что  вы  с

мамой... ну,  словом,  эти  штуки  с  телепатией  -  ты  прости,  но  это,

понимаешь.