нашей местности необычайно высок, по-видимому: ведь все кругом  затихло  и

вымерло в первые же сутки. Ну, первые часы я почти не смотрел  в  окно,  а

народу тут не так много  было,  я  мог  и  не  заметить,  если  кто-нибудь

проходил по холму. А животные или птицы? Нет, не помню, были ли они в  тот

первый день; потом уж никого не было, это  точно.  Вероятнее  всего,  люди

успевали добраться до дому, а потом им становилось  настолько  плохо,  что

они не могли выходить наружу, - да и к чему? Должно быть, все поняли,  что

произошло,  ведь  этого  ждали  и  боялись  столько  лет  подряд...  Целое

поколение выросло в страхе перед атомной войной - и вот...

   - Не думай ни о чем. Тебе надо спать, - приказывает Робер. -  Спи.  Или

вспоминай что-нибудь. Сосредоточься и вспоминай, это тебя хорошо отвлечет.

А мы с Констанс уйдем.

   Мне уже все равно. Я их не вижу. Я лежу  на  старой  резной  деревянной

кровати с высокой спинкой,  а  на  стенах  и  потолке  играют  причудливые

струящиеся световые пятна -  отблески  речной  зыби  и  трепещущей  листвы

платанов. Рядом со мной Валери. Она мерно и легко дышит во  сне,  и  синяя

тень густых ресниц лежит на ее смугло-розовых щеках. Это  воскресное  утро

на набережной Цветов; там  мы  с  Валери  прожили  первые  полгода,  потом

переехали на улицу Сольферино. Значит, это август или сентябрь 1935  года.

Скорее сентябрь: утро солнечное, но свежее, от Сены тянет  холодком,  и  в

густой листве платанов перед окном уже просвечивает желтизна. Я  счастлив;

мне все кажется прекрасным: и эта продолговатая, довольно мрачная комната,

обставленная тяжелой, старомодной мебелью, и  большая  ветвистая  трещина,

бегущая по высокому потолку как раз над моей головой, и поблекшие  обои  -

букетики мелких желтых роз на палевом фоне, - и эта темная, потемневшая от

времени, от сырости, от бесчисленных людских  прикосновений  кровать.  Мне

нет дела до того, кто лежал на  ней,  на  этой  парижской  многотерпеливой

кровати, до меня, - сейчас  я  здесь,  я  с  Валери,  с  самой  прекрасной

девушкой на свете, и я все еще не могу поверить, что она моя жена.  Валери

вздыхает чуть глубже, и вдруг этот вздох, от  которого  приоткрываются  ее

темно-розовые  губы,  переходит  в  легкий  смех,  в   солнечную   улыбку,

распахиваются ресницы, и глаза Валери, сияющие сквозь дымку сна и счастья,

смотрят на меня. Мне двадцать два года, и я вижу в этом высшее счастье. Да

и сейчас, почти через тридцать лет, глядя на это  юное  смеющееся  лицо  в

изменчивом свете ясного утра, я думаю, что высшего  счастья  в  мире  нет.

Потом у меня было другое, многое другое, может быть, на том же уровне,  но

не выше... а впрочем, как это измерить, кто знает...

   Я, двадцатидвухлетний, в той далекой, из другого мира, комнате  обнимаю

Валери, с восторгом ощущая, какие мы оба молодые, как свежа  наша  кожа  и

упруги мускулы, как чудесно пахнут темно-каштановые пушистые волосы Валери

и как прекрасны ее горячие губы, тянущиеся навстречу  моим.