В скором времени мы свыклись с нашим положением. Мы подехали в мелкой, желтой и грязной реке, южной Платте, с низкими берегами, с разбросанными там и сям песчаными мелями и с крошечными островами; это печальный, жалкий ручей, текущий как-то особняком посреди громадной и плоской степи, и только благодаря его берегам, на которых в безпорядке растут деревья, он не ускользает от глаз. В то время говорили: «Платта поднялась», мне интересно было бы видеть обратное, могло ли что-нибудь быть печальнее и грустнее! Говорили, что опасно теперь переезжать ее в брод, вследствие сыпучих песков, могущих легко затянуть лошадей, экипаж и пассажиров. Но почта не могла ждать, и мы решились попытать. Раза два, однако, как раз на середине этой реченки колеса наши погружались в оседающий песок так глубоко, что мы ужасались при мысли потерпеть кораблекрушение в этой луже, сидя в мусорном вагоне и далеко в степи, когда всю жизнь боялись и избегали моря. Но наконец мы благополучно перетащились и поспешили по направлению к западу.

На следующее утро, перед разсветом, в 550 милях от Сент-Жозефа, наш мусорный вагон сломался. Пришлось остановиться часов на пять или на шесть; мы этим воспользовались: наняли верховых лошадей и приняли приглашение одной компании отправиться на охоту на буйвола. Благородное развлечение; с каким наслаждением скачешь по степи свежим ранним утром! К стыду нашему, охота кончилась собственно для нас злополучно и позорно: раненый буйвол преследовал нашего попутчика Бемис почти около двух миль и он наконец, бросив свою лошадь, полез на дерево. Он упорно молчал об этом происшествии в продолжение двадцати четырех часов, но понемногу стал смягчаться и наконец сказал:

— Ничего смешного не было и глупо было со стороны этих дураков смеяться над этим. Сначала я был сильно разсержен, и непременно бы убил этого длиннаго, толстаго увальня, называемаго хэнк, если бы не боялся при этом искалечить шесть иди семь невинных, вы знаете, мой старый «Allen» так разрушительно понятлив. Я бы желал, чтобы эти бродяги торчали на дереве, они бы, небось, не смеялись тогда. Была бы у меня хотя лошадь стоящая, но нет, как только она увидала, что буйвол, заревев, бежит на нее, она тотчас же встала на дыбы. Седло уже стадо спалзывать, я обнял шею лошади, прижался к ней и начал молиться. Вдруг она встала на передния ноги, подняв задния, и буйвол, увидя такое зрелище, остановился, недоумевая, роя землю копытами и издавая страшное мычание. Он, однако же, опять двинулся на нас и так страшно заревел, что я испугался его близости, но лошадь моя положительно обезумела и как бы впала в столбняк; я не солгу, если скажу, что она от страха встала на голову и простояла так с четверть минуты, проливая слезы. Она положительно лишилась разсудка и не знала и не понимала, что делала. Буйвол снова сделал на нас нападение, тогда лошадь моя, присев на все четыре ноги, сделала отчаянный прыжок и в продолжение десяти минут скакала быстро и так высоко поднимая ноги, что буйвол в нерешимости остановился, стал чихать, кидать пыль поверх спины и при этом реветь, полагая, вероятно, что упускает хороший завтрак, в виде тысячной лошади из цирка. Сначала я был на шее, на лошадиной, конечно, а не на буйволовой, потом очутился под шеей, потом на крупе, иногда головой вверх, иногда головою вниз, и я вам скажу, что плохо и скверно при такой обстановке сознавать близость смерти. Вскоре буйвол возобновил свое нападение и (как мне показалось, хотя наверно, не знаю, потому что не тем был занят) стащил часть хвоста моего коня; но что-то заставляло мою лошадь упорно искать одиночества, внушало гнаться за ним и достичь его. И тогда любопытно было видеть быстроту этого стараго скелета с паукообразными ногами, а буйвол погнался за ним; голова вниз, высунув язык, хвост кверху, рыча и мыча и положительно скашивая все по пути, роя землю рогами, швыряя песок вихрем вверх! Клянусь, то была яростная скачка! Я с седлом снова очутился на крупе лошади, с уздой в зубах и держась обеими руками за седло.