В последнюю ночь индеец, засев в засаду, выстрелил в верхового почтаря, который, несмотря на это, продолжал свой быстрый полет. Верховый почтарь не смел останавливаться и только одна смерть могла удержать его; пока еще он дышет, он должен, прилепленный к седлу, мчаться во весь опор, даже если бы бы знал, что индейцы поджидают его. За два с половиною часа до нашего приезда в Лапарель смотритель станции, четыре раза стрелявший в идейца, с горестью обявил: «Что индеец все время шнырял вокруг, стараясь что-нибудь стянуть». Мы вывели такое заключение из его разсказа, что шныряние «вокруг» индейца принесло ему несчастье. Карета, в которой мы ехали, была спереди пробита, — воспоминание последняго переезда в этой местности; пуля, пробившая карету, ранила также слегка и кучера, но он не обратил на это внимания, говоря, что место, где человек приобретает «мужество», находится на юге Оверлэнда между племенем Апахов, и то до проведения компанией железнаго пути вверх, на север. Он говорил, что Апахи причиняли ему много неприятностей в жизни и что ему приходилось чуть ли не умирать с голоду среди изобилия, потому что они так пробили пулями ему живот, что никакая пища не могла в нем удержаться. Но, конечно, его разсказу не всякий поверил.

Мы плотно спустили сторы в эту первую ночь в стране врагов и легли на наше оружие. Мы спали мало, а больше лежали смирно, прислушиваясь и не разговаривая. Ночь была темная и дождливая. Мы ехали лесом, между скалами, горами, ущельями и так были сдавлены всем этим, что, когда мы старались заглянуть в щель сторы, мы ничего не могли разсмотреть. Наверху кучер и кондуктор сидели смирно, изредка переговариваясь почти шепотом, как это делается в ожидании какой-нибудь опасности. Мы прислушивались, как падал дождь на крышу, как колеса шумели по мокрому песку, как завывал заунывно ветер и все время находились под влиянием страннаго чувства, которое ощущается невольно яри ночном путешествии в закрытом экипаже, а именно — потребности сидеть смирно, не шевелясь, несмотря на толчки и на покачивание кареты, на топот лошадей и на шум колес. Мы долго прислушивались с напряженным вниманием и затаив дыхание, часто кто-нибудь из нас забывшись, или глубоко вздыхал, или начинал говорить; но тотчас же товарищ останавливал его, говоря: «Тише, слушайте», и тотчас же смельчак делался задумчивым и обращался весь в слух. Так тянулось скучно время, минута за минутой, дока наконец усталость не взяла верх и мы незаметно забылись и заснули, если только можно называть такое состояние сном, так как это был сон с перерывами, с мимолетными, безсвязными видениями, изобилующими непоследовательностью и фантазиями, настоящий хаос. Вдруг сон и ночная тишина были прерваны поднятой тревогой и воздух огласился страшным диким и раздирающим криком! Тогда в десяти шагах от кареты мы слышим:

— Помогите, помогите! (Это был голос нашего кучера).

— Бей его, убей его, как собаку!

— Меня режут! Дайте мне пистолет!

— Смотри за ним, держи его, держи его!

Два пистолета выстрелили; слышно смешение голосов и топот множества ног, как будто толпа, волнуясь, окружает какой-то предмет; раздаются несколько глухих тяжелых ударов как бы палкою, и жалобный голос говорит: «Оставьте, джентльмены, пожалуйста оставьте — я умираю!» Потом слышится слабый стон и еще удар и наша карета полетела далее в темноту, а тайна этой суматохи осталась для нас тайной.

Как жутко было! Все это длилось не более восьми или даже пяти секунд. Мы только успели броситься к сторам и неловко и спеша развязать и отстегнуть их, как кнут резко свистнул над каретой и с грохотом, и шумом помчались мы вниз по откосу горы.