Остальную часть ночи, которая уже, впрочем, почти проходила, мы провели в разсуждении о тайне. Мы не могли разве дать ее и должны были с этим помириться, так как на все наши вопросы, обращенные к кондуктору, сквозь шум колес, до нас долетало одно: «Завтра узнаете».

Мы закурили трубки, открыли немного окна для тяги, лежали в темноте и друг другу передавали перенесенныя впечатления, как кто себя чувствовал в этот момент, сколько кто предполагал тысяч индейцев сделали на нас нападение, чему приписать последующие звуки и причину их возникновения. Тут стали мы теоретически разбирать все происшедшее и пришли к тому, что ни одна теория не могла нам разяснить, почему голос нашего кучера был слышен не с козел, и почему индейцы-разбойники говорили таким чисто-английским языком, если только это были действительно индейцы.

Итак, мы уютно болтали и курили остаток ночи, прежний воображаемый ночной страх исчез, дав место размышлению о действительности.

Об этом ночном происшествии нам так и не пришлось разведать ничего положительнаго. Все, что мы могли узнать из отрывочных фраз и ответов на наши вопросы, было только то, что суматоха произошла у станции, что мы там сменили кучера и что кучер, привезший нас туда, говорил с раздражением о каких-то бродягах, которые наводняли эту местность, («не было человека в окружности, голова котораго не была бы оценена, и никто из них не смел показываться в селениях», — говорил кондуктор). Он с негодованием отзывался об этих личностях и говорил, «что если там ездить, то необходимо иметь около себя на сидении заряженный и взведенный пистолет и самому начинать палить в них, потому что каждый простяк поймет, что они подстерегают тебя».

Вот все, что мы могли узнать; кондуктор и новый кучер, как было видно, относились равнодушно к этому делу. Они вообще оказывали мало уважения человеку, который имел неосторожность передавать что-нибудь нелестное об этих людях и потом при встрече с ними являться неподготовленным; приходилось брать «обратно обвинение», как они, смеясь, называли смерть человека, убитаго тем, кто имел подозрение на его болтовню; также они негодовали на того, который не умел во-время молчать, подвергаясь лишней болтовней своей гневу и мщению этих безразсудных диких животных, каковыми были эти бродяги, и кондуктор прибавил:

— Я вам скажу, это дело рук Слэда!

Это замечание возбудило до крайности мое любопытство. Теперь индейцы потеряли всякое значение в моих глазах и я даже забыл об убитом кучере. Столько волшебнаго было в этом имени Слэд! Ежеминутно готов был прервать какой хотите начатый разговор, если только приходилось слышать что-нибудь новое о Слэде и о его подвигах. Гораздо раньше нашего прибытия в Оверлэнд-Сити слышали мы много о Слэде и об его округе (он был надзирателем округа) Оверлэнде; с тех пор, как мы покинули Оверлэнд-Сити, мы только и слышали в разговорах кондуктора и кучера, что о трех предметах: «Калифорния», серебряныя руды в Неваде и об этом отчаянном Слэде, при чем большая часть разговора была о нем. Мы постепенно пришли к убеждению, что душа и руки Слэда были пропитаны кровью обидчиков, посягнувших на его достоинство; это был человек, безпощадно мстивший за все оскорбления, обиды и пренебрежения, нанесенныя ему, — тут же на месте или через год, если раньше не представился случай; человек, котораго чувство ненависти мучило денно и нощно до тех пор, пока он не удовлетворялся мщением, и не просто мщением, а непременною смертью своего врага; человек, у котораго лицо засияет радостью при виде врага, неожиданно застигнутаго им. Превосходный и энергичный служака в Оверлэнде, но бродяга из бродяг, в то же время и их безпощадный бич, Слэд был между тем хотя самый кровожадный и опасный, но драгоценный гражданин, проживающий в диких непреступных горах.