Зато с Пряницким у Алекса сложились самые что ни на есть теплые отношения. Жеке было абсолютно плевать на негласные запреты водиться с иностранцами. Он был вольнолюбивой птицей: жил так, как хотел, говорил, что думал. В нем присутствовал какой то неуловимый дух внутренней свободы, которого так не хватало прочим русским знакомым Алекса: профессорам, сотрудникам международного отдела, работникам общежития…

Распорядок дня американских студентов был устроен так, что у них практически не было возможности расширять свой круг общения: с утра учеба, потом работа над диссертацией, потом куча домашних заданий. Да и жили они особняком ото всех остальных. У некоторых ребят заводились русские друзья приятели, но это было скорее исключением, чем правилом.

Бобби тяжелее всех переносил жизнь в Советском Союзе.

– Эта леди, которая сидит на входе, сказала мне, что я фальшиво улыбаюсь, – сокрушался он, вспоминая свой разговор с вахтершей Марь Иванной.

Алекс успокаивал его, как мог:

– Да ладно, не принимай близко к сердцу! Тебя же предупреждали: здесь не принято улыбаться незнакомым.

– Но почему?! – хватался Бобби за голову. – Почему я не имею права просто улыбнуться?!

– Потому что у русских улыбка имеет другое значение. Мы улыбаемся, когда хотим показать, что ничего не имеем против человека, а они улыбаются только тогда, когда выражают искреннюю симпатию. Это просто разные знаковые системы.

– Не нравится мне такая знаковая система, – ворчал Бобби. – У Тургенева и Лео Толстого написано, что русские – очень открытые, гостеприимные и радушные люди. А где ты видел радушного русского? Ты заметил, какие у них лица, когда они направляются на работу?! Они же как на войну едут!

– Кажется, ты начинаешь судить всех  русских по Марь Иванне, – посмеивался Алекс.

Алекс с Жекой ехали на Центральный телеграф, откуда можно было дозвониться до Америки.

В метро было сумрачно и тесно. Кто то читал, кто то разговаривал с попутчиками, кто то просто ушел в себя. Сжатый со всех сторон горячими телами москвичей, Алекс болтался на поручне. Его всегда веселили подобные поездки. Здесь, в метро, как нигде ощущалось единение советского народа.

– Не понимаю, что тут смешного, – ворчал на него Жека. – Все белые люди давным давно на машинах ездят, а ты тут давись, как селедка в бочке.

– А где еще можно безнаказанно пообниматься с незнакомыми дамами?! – отозвался Алекс.

В этот момент вагон тряхнуло и к нему на грудь упала какая то девушка в голубой курточке:

– Простите, я не хотела!

– Вот это и обидно! – рассмеялся Алекс, помогая ей принять вертикальное положение.

Девушка была весьма симпатичной: яркие губы, острый подбородочек, густая челка над темными вишневыми глазами.

– Марика? – узнал ее Жека.

– Пряницкий? – Виноватое выражение лица девушки сменилось на сияющую улыбку. – Ничего, что я придавила твоего друга?

– Он, кажется, не имел ничего против, – ревниво пробубнил Жека. – Это Алекс Уилльямс, он учится в нашем институте.

– Иностранец? – приподняла она бровь и, к величайшему сожалению Алекса, тут же потеряла к нему всякий интерес. – Ты куда сейчас? – спросила она у Жеки. – На Центральный телеграф? А меня сестра попросила на рынок заскочить.

Пряницкий глядел на нее, плотоядно осклабившись:

– Ты на картошку то едешь?

– Конечно, еду. Ты зря вчера общее собрание прогулял. Декан собрал всех в актовом зале: «У нас по статистике на сто человек должно быть двое трое больных. А вы мне подали восемьдесят три справки об освобождении. Я не врач, разобраться, кто есть кто, не могу, так что на картошку едут все.