– Еще раз меня обольешь, и я тебя просто побью, – проговорил Алекс, немного придя в себя после чего то бурного и безумного.

– Не побьешь, – одними губами прошептала Марика. Сев на колени, она принялась вынимать из волос соломинки. – Надеюсь, ты никому ничего не разболтаешь.

– Не разболтаю, – пообещал Алекс.

– Ну и слава богу.

И ушла! Ни слова не сказала!

Алекс долго лежал ничком, пытаясь осознать то, что произошло. Он ожидал чего угодно – поцелуев, нежного воркования или наоборот – возмущения и оплеух… Но вместо этого Марика повела себя совсем непонятным образом. Ну, о’кей, ты можешь быть холодна к Алексу Уилльямсу, но к себе то, к тому, что случилось с тобой , разве можно быть такой равнодушной?!

Ушла, как будто хотела побыстрее отвязаться. И это при том, что для нее, кажется, это был первый опыт занятия сексом.

Разве Алекс был груб? Неприятен? Вульгарен? Нет же! Нет! Тогда зачем же она так?

Ответ напрашивался только один: она просто не любила его. И это было безумно оскорбительно.

Несмотря на отсутствие букета, встреча комиссии прошла без сучка, без задоринки. Начальство благодушно послушало приветственные речи, откушало в столовой и отправилось осматривать хозяйство. На памятник Ленину никто не обратил ни малейшего внимания.

– Ох, пронесло! – счастливо выдохнула Никаноровна. – Я сейчас поведу комиссию отчетность смотреть, а вы никуда не девайтесь, – велела она Лядову и Мише. – Вдруг вас зачем нибудь вызовут?

– А зачем? – не понял Степанов.

В ответ Никаноровна лишь уклончиво пожала плечами:

– Бес эту комиссию знает! Найдут какой нибудь огрех, придерутся…

Это предсказание подействовало на Мишу и Лядова весьма угнетающе. Весь день они просидели на лавочке перед общагой, пытаясь припомнить, за что их могут наказать.

На совести Степанова лежало много чего нехорошего: он наплевал на задание первого отдела, позволил американскому гражданину шарахаться по колхозу без присмотра, ничего о нем толком не выяснил… А у Лядова ситуация была еще хуже: на него могли повесить недобитый урожай и низкий моральный уровень отряда.

– Ну я этой Седых покажу! – бормотал он, выискивая виновных в предстоящих несчастьях. – Лишить комиссию цветов – это ж додуматься надо! А американец ваш тоже хорош: обещал ее найти и сам как сквозь землю провалился. Ты то, Степанов, куда смотрел? Тебе же поручили за ним следить!

Миша кидал на Лядова злобные взгляды.

– Да никуда он не делся! Сидит сейчас у какой нибудь бабки да матерные частушки за ней записывает.

– Вот! – поднял указательный палец Лядов. – А тебе все равно, что бабки Родину позорят! Лучше бы сам чего нибудь ему спел. Про героев войны или про юных пионеров, к примеру…

В три часа на горизонте нарисовался вестник богов в лице Гаврилыча.

– Ну что? – одновременно воскликнули Лядов и Миша.

– Председатель комиссии велел, чтобы вы двое явились в Красный уголок, – торжественно сообщил Гаврилыч. – Злой, как черт! От крика аж галстук заворачивается.

Начальники отряда переглянулись.

– Накаркала Никаноровна, – только и смог произнести Степанов.

За дверью Красного уголка было тихо, как в морге. Миша с Лядовым осторожно постучались.

– Войдите!

Председатель комиссии – седовласый, полнокровный, – восседал за столом подобно Торквемаде на суде инквизиции. Рядом с папочками и документиками располагались его помощники. В углу стеснительно жалась Никаноровна со своим парторгом.

– Лядов? – осведомился председатель, едва взглянув на трепещущего доцента.