В этот момент на картофельном поле поднялась какая то суматоха. Студенты собрались вокруг Лядова.

– Пря ниц кий! – принялись громко скандировать они.

Жека втянул голову в плечи:

– Кажется, меня хватились…

– Так ты просто удрал с поля без разрешения? – усмехнулся Алекс.

– Думаешь, это было просто?!

– Пря ниц кий!

– Ладно, я пошел, – обреченно вздохнул Жека. – Если они порвут меня на тряпки, похорони меня как положено.

Алекс тоже поднялся:

– А я пойду Ленина долепливать. А то к Никаноровне послезавтра комиссия приедет, а у меня еще ничего не готово.

Вообще то его задело то, что Пряницкий обо всем догадался. И вопрос был не в том, что его застукали за подглядыванием за Марикой: Жека заметил, что Алекс терпел поражение. И это было весьма и весьма неприятно.

«Неужели русские женщины просто боятся со мной связываться? – подумал он, спускаясь с крыши. – Но ведь это чушь какая то!»

Его удивляла и возмущала подобная несправедливость: ты можешь быть хоть семи пядей во лбу, хоть ангелом во плоти, но если на тебе стоит печать «иностранец», к тебе будут относиться не как к живому человеку, а как к представителю твоей страны.

Общественное мнение – главный советский законодатель – четко определяло, кто, с кем и при каких обстоятельствах должен встречаться. И воевать с ним имело столько же смысла, сколько бежать на танк и кричать: «Задавлю!»

…Комиссия для колхоза – это все равно что свадьба для лошади: голова в цветах, задница в мыле. В ожидании высоких гостей «Светлый путь» в срочном порядке чистился и охорашивался. Комиссия была в высшей степени ответственная, и в случае успеха Никаноровна таки надеялась выпросить денег на овощехранилище.

Обычно высоких гостей встречали у здания правления, как раз под памятником Ленину, но на этот раз Никаноровна решила перенести мероприятие к столовой. Дело в том, что голова, сработанная Алексом, хоть и была похожа на оригинал, но что то в ней явно было не так.

«Кого мне напоминает эта рожа?» – думала Никаноровна. А потом вспомнила, как год назад дочка Зоя водила ее в музей: точно такой же нечеловеческий взгляд был у гестаповца на картине «Мать партизана».

Но переделывать что либо было уже поздно.

Лядов тоже носился по деревне как ужаленный. По его замыслу студенты должны были встретить начальство высокой дисциплиной, примерным трудом и впечатляющими отчетами.

– Что вы щуритесь, как китайцы с похмелюги! – кричал он на заспанных студентов. – Нельзя сделать лица пожизнерадостней? Завтра нам уезжать назад в город, к мамам папам, а у вас такой вид, будто вам стипендию не дали. Где Седых с букетом?

Марика, которой поручили одарить комиссию цветами, вышла вперед.

– Ну и где твои цветочки?! – набросился на нее Лядов.

– Я их в комнате оставила, в ведре с водой. Чтоб они не завяли.

– Нет, ну вы посмотрите на нее! Оставила! Дура, что ли? А если комиссия приедет чуть раньше?! А мы благодаря Седых стоим без букета! Иди быстрей за ним, чучело!

Марика всегда терялась перед хамами. Вроде как спорить с ними глупо: дураков лечить – только уколы переводить. Не спорить – еще глупее. Пунцовая от обиды, она чуть ли не бегом кинулась прочь.

«Чертов подлиза! – думала Марика в ярости. – Фиг я тебе чего принесу! Обойдешься без цветочков!»

Марики все не было и не было. Лядов весь извертелся, извелся и исстрадался.

– Как за смертью эту Седых посылать! – кипятился он. – Куда она могла деться?

Воронов поднял руку.