— Долго задерживаться на причале нельзя, — строго сказал охранник пристани. — А махать руками вообще запрещено.

— Сын Козырева здесь?

Охранник не откликнулся на мой вопрос, и я отправился к той части хозяйского терема, где обычно останавливалась Люба, когда приезжала навестить свою сестру. Ветер усиливался, над островом быстро сгущались сумерки, из лесной его части, поросшей частым и крупным сосняком, раздался протяжный и заунывный вой. Я зябко вздрогнул и огляделся по сторонам, чувствуя, как на меня кто-то глядит, хотя никого вокруг не было. Невольно ускорив шаги, я с облегчением открыл дверь веранды и, пройдя через неё, поднялся на третий этаж терема в просторный холл и через него прошёл на обращённую в сторону Волги веранду. Здесь было гораздо ветренее, чем на земле. Просторное и обычно гладкое зеркало водохранилища, вдребезги разбитое штормовой погодой на бесчисленные груды волн, превратилось в способную вырваться на волю и смести всё, что есть на пути, стихию. И я невольно представил себе, как выше нас уже рухнула плотина и огромный многокилометровый вал воды мчится вниз по волжскому руслу на Бесстыжий остров, как океанское цунами, и скоро от всего его великолепия останутся жалкие обломки сосен и строений.

Я почувствовал на плече чью-то руку и обернулся. Это был Митя.

— Как погода? — оскалясь, он весело хохотнул. — Мне она по нраву. Сколько себя помню, непогода, даже ураган, приводили меня всегда в восторженное состояние. Другие стремятся укрыться, заслониться от ветра и дождя, а меня подмывает броситься им навстречу. И мне по сердцу призыв буревестника революции — пусть сильнее грянет буря!

Я вопросительно глянул на развеселившегося пробирочника: уж не разыгрывает ли он меня? Но Митя, кажется, был по-настоящему весел, чуть ли не хмелён от переполнявшего радостного возбуждения и был готов на крайнюю откровенность.

— Не думал, Митя, что тебе по нраву слоган великого пролетарского писателя, господина Горького. «Пусть сильнее грянет буря!» — со слезами восторга орала русская интеллигенция. И накликала на свою голову, и на всю, до последнего человека, Россию бунт. Тот самый бессмысленный и беспощадный, о котором так верно сказал Пушкин.

— Уточните, что вы имеете в виду? — насмешливо сказал Митя.

— Только то, что и сказал поэт, назвав русский бунт бессмысленным и беспощадным. Разве у тебя есть против этого возражение?

— Я хочу сказать, что Пушкин прав, назвав русский бунт беспощадным. Но русский и всякий другой бунт, тот же французский, нельзя назвать бессмысленным…

Последние слова Мити потонули в раскатистом грохоте грома, ослепительно ярко вспыхнули десятки молний и осветили мятущуюся под натиском бури Волгу. Я потянул Митю за рукав к двери в холл, но он словно прирос к полу, пока шквал дождевых брызг не привёл его в чувство.

— Как прекрасно бунтует Волга! — громко воскликнул он. — И что, её бунт тоже бессмысленный?

— Пушкин назвал бессмысленным народный бунт.

— А что такое народ, как не стихия? — возбуждённо спросил Митя. — Хотя против этого есть возражение: стихии Богом были созданы сразу и целиком — свет, твердь, воды, земли — всё это возникло не по крупинке, не по молекуле, но сразу и целиком. А вот народы пошли от двух крупинок, вернее, от одной — от Адама. Почему? Потому что в каждом человеке есть божественная искра, по-другому — душа. Народ — это люди, объединённые общим для всех пониманием Бога.