— Это для меня не новость, — пренебрежительно произнёс Митя. — Есть примеры упадка русского духа ещё более поразительные. Всё так, да не так: Бог не отвернулся от России, и, видя её упадок, пылает к ней любовью, как отец к своему неразумному чаду, и непременно явит к ней своё спасительное благоволение.

— Оставь поповский нравоучительный тон, Митя. Ты в своих статьях и устно много сказал о том, что Россия изолгалась до крайней степени, что душа народа очерствела, а сейчас толкуешь о каком-то благоволении. Я скажу так: Россия в 1917 году переступила через край дозволенного и этим обрекла себя на распыл. И он, этот распыл, уже четверть века происходит на наших глазах. Русский народ отверг частную собственность, чем так провинился перед капиталистами всего мира, что снисхождения ему не заслужить никогда. Я даже слышал от одного заезжего либерала, что русским уготована судьба индейцев, и единственное спасение — объявить Россию общей собственностью Запада во имя спасения хотя бы той части населения страны, которая проживает в Московском регионе.

— В чём-то ты прав, — сказал Митя. — Такие угрозы существуют, но Россию спасёт новый бунт. Во Франции революция продолжалась почти сто лет, а у нас она может затянуться и на два века. Сейчас Россия находится на том историческом рубеже, на котором была Франция после битвы при Ватерлоо. Но через пятнадцать лет Париж покрылся баррикадами, затем последовал бунт 1848 года, а за ним, после «эпохи застоя» Наполеона Третьего, была Парижская Коммуна. И России не избежать нового бунта, потому что причины, вызвавшие разрушение СССР, не только не исчезли, а даже многократно обострились. И революция 1917 года не выполнила свою главную задачу — создание русского национального государства. В своём теперешнем виде Россия нежизнеспособна. Но у неё есть гигантский ресурс, полностью растраченный государствами Запада, — национальная почва, изрядно загаженная коммунистическими и либеральными экспериментами, на которой способна возникнуть православно-русская цивилизация…

— Послушай Митя, — перебил я путаную речь пробирочника. — А нельзя ли создать эту самую цивилизацию без всякого бунта?

Он сверкнул глазами и пробормотал:

— Русский бунт неизбежен. И всякий честный человек должен быть крещён им по доброй воле.

— Но ведь многие не захотят принимать это крещение. Как с ними? Крестить насильно?

— Конечно, — убеждённо произнёс Митя. — Для их же блага. Тебя это смущает?

— Только в той степени, в какой являюсь участником преступного умысла, который ты сейчас обнародовал.

— Что же преступного в моих словах? — удивился Митя.

— Спроси полковника Ершова. Он статью о разжигании межклассовой розни знает наизусть.

Митя вскочил и торопливо выбежал на веранду. Мои слова, видимо, его уязвили, и он решил успокоиться на волжском ветру, который заметно усилился и распахнул форточку. Помотавшись из стороны в сторону, она осыпалась разбитым вдребезги стеклом. По холлу пронёсся вихрь, который опрокинул вазу с розами, с треском захлопнул дверь в коридор, ведущий во внутрь хозяйского терема.

«Нет, он точно не от мира сего, — подумал я, глядя на мечущегося из стороны в сторону по веранде обиженного Митю. — Дался ему этот бунт, которого сейчас в России не может быть ни под каким видом. Наверно, пробирка, в которой он зачат как человек, была заткнута газетным обрывком от «Советской России» с речью Зюганова по случаю годовщины Октябрьской революции.