«Вот какая жизнь досталась на мою долю, и, когда я был еще маленьким оборванным созданием, достойным сожаления, я уже спискаи себе прозвище закоренелаго. „Это страшно закоренелый мальчик“, — говорили тюремным посетителям, указывая на меня. — „Можно сказать, из тюрьмы не выходит“. И тогда они глядели на меня, а я глядел на них, а иные мерили мне голову — лучше бы мне измерили желудок, — а другие давали мне книжки, которыя я не мог читать, и говорили мне речи, которыя я не мог понимать. И вечно-то пугали они меня чортом. Но что же мне было, чорт возьми, делать? Ведь должен же я был чем-нибудь питаться. Однако я становлюсь груб, а этого не надо. Милый мальчик и товарищ Пипа, не бойтесь, я не буду так резок.

„Бродяжничая, побираясь, воруя, порой работая, когда удавалось, — последнее случалось не так часто, как вы, может быть, думаете; но спросите-ка самих себя, охотно ли бы вы дали мне работу; — я был вором, землепаищем, извозчиком, косарем, я пробовал много других вещей, которыя не приводят к добру, пока наконец стал взрослым человеком. Дезертир-солдат научил меня читать, а странствующий ярмарочный великан — писать.

„На Эпсомских скачках, лет двадцать тому назад, познакомился я с человеком, череп которому я бы разбил этой кочергой, как скорлупу рака, если бы только он мне попался. Его настоящее имя было Компейсон; и этого-то человека, милый мальчик, я подмял под себя в овраге, как ты разсказывал своему товарищу вчера вечером, когда я ушел.

«Он выдавал себя за джентльмена, этот Компейсон, и получил образование. Он умел ловко говорить, да и собой был красив. Этот Компейсон пригласил меня к себе в товарищи и деловые агенты. А в чем состояло его занятие, в котором мы должны были быть товарищами? Дело Компейсона состояло в том, чтобы обманывать, подделывать чужие почерки, сбывать краденые банковые билеты и тому подобное. Он был ловкий и изобретательный мошенник и мастер выходить сухим из воды и сваливать всю вину на другого. Сердца в нем было столько же, сколько в железной пиле; он был холоден, как смерть, а голова у него была, как у чорта.

„У Компейсона был товарищ по имени — вряд ли настоящему — Артур. Он уже катился под гору и был тенью самого себя. Он и Компейсон обошли одну богатую даму, несколько лет тому назад, и выжимали из нея кучу денег; но Компейсон держал пари и играл в карты, и протер глаза денежкам, а Артур был болен смертельным недугом, от котораго вскоре и умер. Его пример мог бы остановить меня, но не остановил; и я не стану обелять себя, потому что какой в этом толк, дорогой мальчик и товарищ? Итак, я сошелся с Компейсоном и стал жалкой игрушкой в его руках, короче сказать, работал на него, как вол. Я всегда был в неоплатном долгу у него, всегда на посылках; всюду лез в петлю за него… Он был моложе меня, но ловче и образованнее, и всегда брал верх и обращался со мною безпощадно. Моя милая, когда мне становилось невтерпеж… Однако, полно! Я не хочу припутывать ее сюда…“

Он озирался с растерянным видом, как будто бы потерял нить в своих воспоминаниях; потом уставился опять в огонь и продолжал:

— Не зачем распространяться об этом, — сказал он, снова озираясь. — Время, которое я провел с Компейсоном, было самое тяжелое время в моей жизни — этого достаточно. Говорил ли я вам, что меня судили — одного меня — хотя я жил с Компейсоном, за разные проступки?

Я отвечал:

— Нет.

„— Ну так вот меня судили и осудили. А уж по части того, чтобы быть в подозрении, то это случилось два или три раза в течении четырех или пяти лет, что я провел с ним; только доказательств не хватало. Наконец, я и Компейсон, мы оба были обвинены в мошенничестве — но подозрению в сбыте краденых денежных бумаг — и еще в разных других делах.