— Но куда бы я его ни отвез, могу ли я помешать ему вернуться назад?

— Гендель, — сказал Герберт, — ты убежден, что не можешь долее принимать от него никаких денег; не правда ли?

— Еще бы. Ведь и ты также бы поступил на моем месте.

— И ты убежден, что должен порвать с ним?

— Герберт, можешь ли ты спрашивать меня об этом?

— И ты должен, ты не можешь не бояться за его жизнь, которою он рискнул ради тебя, не можешь не желать спасти его. А потому увези его из Англии, прежде чем пальцем пошевелишь, чтобы выпутаться самому из затруднений. Сделавши это, выпутывайся сам, дорогой друг, и я помогу тебе.

После этого утешительно было пожать друг другу руки и походить взад и вперед по комнате.

— Ну, Герберт, — начал я, — нам необходимо узнать что-нибудь об его жизни. И я вижу только один путь достичь этого. Прямо спросить его.

— Да, спроси его, — отвечал Герберт, — когда мы будем сидеть сегодня за завтраком.

Дело в том, что, прощаясь с Гербертом, он сказал, что придет завтракать с нами.

Он пришел в назначенное время, вынул складной нож и стал завтракать. Он был преисполнен всяких надежд насчет «устройства своего джентльмена совсем по-джентльменски». Он убеждал меня поскорее начать черпать из его бумажника, который оставил в моем распоряжении. Он считал мои комнаты и свою собственную квартиру лишь временной резиденцией и советовал мне немедленно искать гораздо более богатой квартиры, — в которой он мог бы «поразмяться». Когда он кончил завтракать и вытирал нож о свое колено, я сказал ему без дальнейших околичностей;

— После того, как вы ушли вчера вечером, я разсказывал своему другу о той борьбе, за какою вас застали солдаты на болоте, когда мы пришли. Вы помните?

— Помню ли? — сказал он. — Надеюсь!

— Мы хотим знать побольше про этого человека — да и про вас также. Странно как-то так мало знать, в особенности про вас, только то, что я мог разсказать прошлою ночью. Теперь время очень удобное для разсказа.

— Хорошо, — сказал он, подумавши. — Ведь вы дали клятву, помните это, товарищ Пипа?

— Разумеется, — отвечал Герберт.

— И клятва касается всего, что я скажу, — настаивал он.

— Я так это понимаю.

— И еще вот что: что бы я ни сделал, я искупил и заплатил за это, — настаивал он дальше.

— Пусть будет так.

Он вынул трубку изо рта и собрался набить ее табаком, но раздумал, найдя, повидимому, что курение помешает разсказу. Он спрятал табак и, засунув трубку в одну из петель сюртука, положил руки на колени, сердито поглядел на огонь, помолчал некоторое время и затем, оглядев нас, стал разсказывать следующее.

ГЛАВА VIII

— «Милый мальчик и товарищ Пипа! Я не стану разсказывать вам свою жизнь, как песню или повесть из книжки. Я скажу вам коротко и ясно, не обинуясь. Жизнь моя прошла так: посадят в тюрьму и выпустят, посадят в тюрьму и выпустят. Вот так и проходила моя жизнь вплоть до того времени, когда я убежал с понтонов и подружился с Пипом.

„Я знал, что мое прозвище Магвич, в св. крещении Авель. Как я это узнал? А так же точно, как узнал названия птиц: воробьев, зябликов, дроздов. Я мог бы подумать, что все это ложь, но так как названия птиц оказались верными, то я подумал, что и мое имя верно.

„Как только себя запомню, и не встречал души человеческой, которая бы пожалела маленькаго Авеля Магвича, а все-то его боялись и гнали прочь или сажали в тюрьму. Сажали меня в тюрьму, сажали, сажали, так что я и счет потерял.