Я изрекал эти отрывистыя речи в каком-то упоении своем горем. Слова мои изливались, как кровь из внутренней раны. Я прижал руку Эстеллы к губам, и поспешно удалился. Но всегда потом помнил, — и вскоре затем имел на то немаловажную причину, — что в то время, как Эстелла глядела на меня только с недоверчивым удивлением, мрачная фигура мисс Гавишам с рукой, прижатой к сердцу, казалось как бы застывшей в безмолвном выражении сострадания и раскаяния.

Кончено все, все кончено! Я так много потерял в эту минуту моей жизни, что, когда я выходил из ворот, дневной свет показался мне темнее, чем он был, когда я в них входил. Некоторое время я бродил по полям и боковым тропинкам, затем вышел на большую дорогу и пешком пошел в Лондон.

Было уже далеко за полночь, когда я перешел через Лондонский мост. Проходя по узким переулкам, которые в то время вели на запад вдоль берега реки, я узнал путь, по которому мне ближе всего пройти к себе домой. Меня не ждали раньше завтрашняго дня, но у меня был ключ от входной двери, и если Герберт лег спать, то я мог лечь, не безпокоя его.

Так как мне редко приходилось так поздно проходить через ворота и, так как я был весь в грязи и очень утомлен, то и не обиделся на то, что привратник оглядел меня с большим вниманием, когда пропускал сквозь ворота. Чтобы освежить его память, я назвал себя.

— Я не был вполне уверен, сэр, но думал, что это вы. Вот записка, сэр. Посыльный, который ее принес, просит вас покорнейше прочитать ее при свете моего фонаря.

Очень удивленный этой просьбой, я взял записку. Она была адресована Филиппу Пип, Эсквайру, и под адресом стояли слова: «Пожалуйста, прочитайте это здесь». Я распечатал записку, привратник поднес мне свой фонарь, и я прочитал слова, написанныя почерком Уэммика:

«Не ходите домой».

ГЛАВА XI

Прочитав эти слова, я повернулся спиной к воротам и прошел в соседнюю улицу; там я наняв запоздалаго извозчика велел ему везти себя в знакомую гостиницу. Я знал, что там можно во всякий час ночи получить комнату. Какую мучительную ночь провел я! Какую тревожную, мрачную, долгую! Какия бы ночныя бредни и ночные шумы не тревожили меня, они не могли отвлечь меня от знаменательных слов: «не ходите домой». Незадолго перед тем я прочитал в газетах, что какой-то неизвестный джентльмен прибыл ночью в этот самый меблиреванный дом и лег спать, и затем покончил с собой, так что утром его нашли мертвым. Мне пришло в голову, что, вероятно, это случилось в той комнате, которую занимал я, и, встав с постели, я стал осматривать, нет ли в ней следов крови; затем отворил дверь в коридор, чтобы успокоить себя видом отдаленной свечи, около которой, я знал, дремлет коридорный.

Вопросы о том, почему мне не надо было итти домой, и что делает Провис, у себя ли он и в безопасности, — все эти вопросы волновали мой ум так, что я не мог думать ни о чем другом. Даже когда я вспоминал об Эстелле и о том, как мы простились с ней сегодня навсегда, и о подробностях нашего прощания, ея взгляды и слова, и движение ея пальцев, когда она вязала, — даже и тогда у меня не выходили из ума слова: «не ходите домой». Когда я наконец задремал от крайняго истощения ума и тела, я продолжал мысленно склонять безконечный глагол: не ходи домой, пусть он не идет домой, не ходите домой, пусть они не идут домой. Или: я не могу, не смею, не должен итти домой и т. д, пока я наконец не почувствовал, что у меня в голове мутится, и через силу заставил себя проснуться.