Мы нашли, что ему лучше оставаться в своих комнатах, и оставили его на площадке лестницы, с лампой в руках, которою он светил нам через перила. Оглянувшись на него, я подумал о той первой ночи, когда он возвратился, и когда я ему светил, а он шел по лестнице, и как мало ожидал я, чтобы сердце мое когда-нибудь могло так сжиматься и тревожиться от разлуки с ним, как я это чувствовал теперь.

Все было спокойно на улице, когда я вернулся домой, и дома я не заметил никаких перемен. Окна комнаты, которую занимал Провис, были темны, и нигде не видно было соглядатаев. Я два или три раза прошелся мимо фонтана, но никого не заметил. Герберт, вернувшийся позднее, сообщил то же самое. Раскрыв одно из окон, он выглянул на улицу, озаренную ярким лунным сиянием, и сказал мне, что мостовая так же торжественно пустынна, как внутренность любого собора в этот час ночи.

На следующий день я занялся приобретением лодки и вскоре нашел то, что мне было нужно: лодка была прикреплена к пристани, и я мог добраться до нея в каких-нибудь минуту или две. После того я начал ежедневно упражняться в гребле, иногда один, а иногда с Гербертом. Я часто отправлялся в холод, дождь и изморозь, но никто не обращал на меня внимания, после того, так как все привыкли видеть меня на лодке.

ГЛАВА XIII

Несколько недель прошло, не принеся никаких перемен. Мы ждали вестей от Уэммика, но он не подавал признака жизни. Если бы я видал его только в конторе и не пользовался бы преимуществом короткаго знакомства с его замком, то мог бы усомниться в нем. Но я хорошо знал его и не сомневался.

Личныя дела мои шли худо, и все, кому я был должен, начали приставать ко мне с требованием уплаты. Даже я сам стал нуждаться в деньгах (я разумею карманныя деньги) и понемногу продавал свои драгоценности, чтобы иметь деньги в руках. Но я безповоротно решил, что было бы бездушным обманом брать деньги от Провиса, так как совершенно не знал, что буду делать, и какова будет моя жизнь. Поэтому я просил Герберта передать Провису его бумажник, ни разу не раскрыв его, и был в душе доволен, — не знаю искренне или нет, — оттого, что не воспользовался его щедростью, после того, как старик открыл мне, кто он.

Я вел несчастную и тревожную жизнь, хотя никаких новых причин для опасений пока не представлялось.

Однажды в конце февраля я вернулся с катанья на реке под вечер, и так как было сыро, то я озяб и решил немедленно пообедать, чтобы разсеяться, а затем пойти в театр, где подвизался мой старинный знакомец м-р Уопсль, оставивший ради драмы свою должность деревенскаго причетника. По окончании представления, я нашел м-ра Уопсля у дверей театра, где он дожидался меня.

— Как поживаете? — сказал я, пожимая ему руку. — Я видел во время шредставления, что вы заметили меня.

— Заметил вас, м-р Пип, — отвечал он. — Еще бы! Конечно, заметил. Но кто еще был с вами?

— Кто еще? со мной?

— Вот странная вещь, но я готов побожиться, что узнал его.

Встревоженный, я просил убедительно м-ра Уопсля обясниться.

— Я вижу, что удивляю вас, м-р Пип, но все это так странно! Вы с трудом поверите тому, что я скажу вам. Я бы сам с трудом поверил, если бы вы мне это сказали.

— В самом деле?

— Да, в самом деле. М-р Пип, помните ли вы старыя времена и один рождественский день, когда вы были еще совсем ребенком и я обедал у Гарджери, и к вам пришли солдаты с просьбою починить пару кандалов?

— Я помню это очень хорошо.

— И вы помните, как затем устроена была погоня за двумя каторжниками, и мы в ней участвовали и видели, как их поймали?

— Да, — отвечал я, — я все это помню.

— Ну, так вот, м-р Пип, один из этих каторжников сидел сегодня в театре позади вас.