— Совершенную правду.

— Разве я могу услужить вам, Пип, только оказав услугу вашему приятелю? А лично для вас, я ничего не могу сделать?

— Ничего. Я благодарю вас за этот вопрос. Еще больше благодарю за то, что вы говорите со мною, как с другом.

Она встала с места и стала искать бумаги и чернил. Но их в комнате не было, и она вынула из кармана желтую пачку дощечек из слоновой кости, отделанных в почернелое золото, и написала на них что-то карандашом.

— Вы на дружеской ноге с м-ром Джагерсом?

— Да. Я обедал у него вчера.

— Вот приказ Джагерсу уплатить вам эти деньги, для передачи вашему приятелю. Я не держу здесь денег, но если вы бы хотели, чтобы м-р Джагерс ничего не знал об этом деле, то я сама пришлю вам их.

— Благодарю вас, мисс Гавишам; я охотно возьму деньги в конторе.

Она прочитала мне то, что написала на дощечке; это было коротко и ясно, но, очевидно, она желала отклонить от меня всякое подозрение в том, что я могу воспользоваться этими деньгами. Я взял дощечки из ея руки; рука эта опять задрожала и особенно сильно в то время, как она снимала с шеи цепочку, на которой висел карандаш, и подала мне и то- и другое, не глядя на меня.

— Мое имя стоит на первой дощечке. Если вы когда-нибудь сможете написать под ним: «я прощаю ей», хотя бы долго спустя после того, как мое разбитое сердце обратится в прах, — пожалуйста, сделайте это!

— О, мисс Гавишам, — сказал я, — позвольте мне сделать это теперь. Много было печальных ошибок, и моя жизнь была слепая и неудачная жизнь; я сам слишком нуждаюсь в прощении и исправлении, чтобы сердиться на вас.

Она впервые повернула ко мне свое лицо и, к моему удивлению, могу даже сказать, ужасу, упала на колени предо мной, со сложенными руками, так, как, вероятно, она их складывала, когда ея бедное сердце было молодо и свежо и не разбито, и она молилась Богу около своей матери.

Видеть ее, с ея белыми волосами и изможденным лицом, у моих ног, — это зрелище глубоко потрясло меня. Я умолял ее встать и обвил ее руками, чтобы помочь ей; но она сжала ту из моих рук, которую успела поймать, опустила на нее голову и зарыдала. Я никогда до сих пор не видел, чтобы она пролила хотя бы одну слезу, и в надежде, что слезы ея облегчат, я наклонился над нею, не говоря ни слова. Она уже не стояла на коленях, а прямо лежала на полу.

— О! — вскрикивала она с отчаянием. — Что я сделала! Что я сделала!

— Если вы думаете, мисс Гавишам, о том, что вы сделали злого относительно меня, то позвольте мне ответить. Очень мало. Я бы, все равно, полюбил Эстеллу, где бы ее не встретил… Она вышла замуж?

— Да.

Вопрос был лишний, так как полное запустение в этом заброшенном доме, ясно говорило, что ея здесь нет.

Мисс Гавишам продолжала стонать:

— Что я сделала! Что я сделала! — шептала она, ломая руки; седые волосы ея растрепались и падали на лоб неровными прядями.

— Пока я не увидела в вашем лице, точно в зеркале, всего то, что я, когда-то, сама испытала, я не понимала, сколько я сделала дурного. Что я сделала! Что я сделала!

И так вскрикивала она двадцать, пятьдесят раз сряду.

— Мисс Гавишам, — сказал я, когда крики ея затихли, — меня вы можете спокойно устранить из ваших дум и забот. Но Эстелла другое дело, и если вы можете хоть слегка исправить зло, какое вы причинили ей тем, что испортили ея сердце, то это будет лучше, чем оплакивать непоправимое прошлое.

— Да, да, я знаю это. Но, Пип, дорогой мой! Поверьте мне: когда ее только что привезли ко мне, я думала только об одном — спасти ее от того несчастия, какое испытала я; ни о чем другом я не помышляла; но, по мере того, как Эстелла росла и становилась красавицей, я постепенно ухудшала дело и своими похвалами и нравоучениями лишила ее сердца и вложила вместо него кусок льда.