|
Таким образом портфель, бывший когда-то в моих руках, перешел теперь в руки полицейскаго. Он дал мне позволение сопровождать арестанта в Лондон, но отказал в этой милости моим двум приятелям. Прощание было горестное, но, когда я сел рядом с Магвичем, я почувствовал, что отныне мое место около него, до тех пор, пока он находится в живых. Теперь мое отвращение к нему вполне изгладилось, и в загнанном, раненом, злополучном существе, державшем меня за руку, я видел только человека, желавшаго быть моим благодетелем, человека который питал ко мне нежность, благодарность и великодушие, с таким постоянством, в продолжение целаго ряда годов. Я видел в нем человека, который гораздо лучше отнесся ко мне, нежели я к Джо…
Его перевезли в тюрьму на другой же день и немедленно стали бы судить, если бы не явилась необходимость вызвать стараго тюремщика с понтонов, для удостоверения его личности. Никто в ней не сомневался, но Компейсон утонул, а в Лондоне не случилось никого другого, кто бы мог удостоверить его личность. Я сообщил м-ру Джагерсу, что намерен скрыть от Магвича судьбу, постигшую его имущество. М-р Джагерс очень на меня сердился и ворчал за то, что я выпустил из рук деньги… На лестнице я встретился с Уэммиком, который сообщил мне, что Компейсон распустил слух о том, что уезжает на время из Лондона, и Уэммик думал воспользоваться его отсутствием для нашей попытки. — Теперь я могу только предположить, — добавил он, — что это была хитрость с его стороны. Надеюсь, что вы не сердитесь на меня, м-р Ппп? Я хотел от всего сердца услужить вам. — Я уверен в этом, Уэммик, и от души благодарю вас за ваше участие и дружбу, — отвечал я.
ГЛАВА XX
Несчастный Магвич лежал в тюрьме, сильно больной: он сломал себе два ребра, и они поранили одно из легких, так что он еле дышал и почти не мог говорить. Он был слишком болен, чтобы оставаться в обыкновенной тюрьме, поэтому его перевели на другой день в лазарет. Благодаря этому, я мог проводить около него больше времени, чем это было бы возможно при других обстоятельствах. И, если бы не его болезнь, его держали бы в кандалах, так как он считался закоренелым беглецом и, не знаю, каким еще злодеем. Когда наступил день суда, м-р Джагерс подал прошение о том, чтобы его дело было отложено. Это было, очевидно, сделано в расчете, что он не долго проживет на свет; но в просьбе было отказано. Когда ему надо было отправиться в суд, то его принесли туда в креслах. Мне позволили сидеть около него и держать его руку в моей руке. Суд продолжался недолго, дело было ясно. Все, что можно было сказать в пользу его, было сказано — как он вернулся к трудовой жизни и выбился на дорогу законными и честными путями. Но нельзя было утаить, что он вернулся из ссылки и находится в присутствии суда и присяжных. Невозможно было не судить его за это и не признать виновным. Когда судья обявил подсудимому, что кара, назначенная за его возврат в страну, изгнавшую его из своих пределов, — смерть, и он должен приготовиться умереть, он сказал: — Милорд, я уже получил приговор к смерти от Всевышняго, но склоняюсь и перед вашим. Слова эти произвели впечатление, и судья как-то скомкал остальную часть своей речи. Я серьезно надеялся, что он умрет прежде, чем судья успеет составить свой доклад, но из опасения, как бы он не протянул до этого ужасного дня, начал в ту же ночь писать петицию на имя министра внутренних дел, излагая все, что я знал, и сообщая о том, что он вернулся ради меня. Я писал усердно и так трогательно, как только мог, и когда окончил прошение и послал его, то написал еще несколько писем людям, на милосердие которых я наделся. Но по мере того, как протекали дни, я стал замечать, что больной становился все тише и лежал неподвижно, уставясь глазами в белый потолок; лицо его потускнело и только от какого-нибудь моего слова оно прояснялось на минуту, с тем, чтобы опять потускнеть. |
