Говоря это, она набросилась на меня, как орел на ягненка; лицо мое было погружено в лоханку с водой, а голова подставлена под рукомойник, и я был намылен, умыт, обтерт полотенцем, задерган, исщипан, исцарапан, пока совсем не одурел.

Когда мои омовения были окончены, на меня надели чистое белье, крайне жесткое, точно власяницу на юнаго грешника, и самое узкое и неловкое платье. После этого меня предали в руки м-ра Пэмбльчука, который принял меня решительно так, как еслибы он был судья, и разразился речью, произнести которую он уже давно собирался, — так я по крайней мере догадывался:

— Мальчик, будь благодарен всем своим друзьям и в особенности тем, которые выкормили тебя от руки!

— Прощай, Джо!

— Бог с тобой, Пип, дружище!

Я до сих пор никогда еще не разставался с Джо, и в первую минуту, обуреваемый своими чувствами и мылом, которое ело мне глаза, но видел даже звезд на небе. Но мало-по-малу оне засверкали одна за другой, не давая мне однако ответа на вопросы: ради чего на свете еду я играть к мисс Гавишам и в какия игры я буду у нея играть?

ГЛАВА VII

В восемь часов утра м-р Пэмбльчук и я сели завтракать в приемной, которая находилась позади его лавки. Я не любил общества м-ра Пэмбльчука. Во-первых, потому, что он разделял мысли моей сестры насчет того, что меня следует держать впроголодь, как кающагося грешника… во-вторых, потому, что он давал мне как можно меньше масла на большой ломоть хлеба и столько лил горячей воды в мое молоко, что откровеннее было бы совсем не давать молока, а только воду, и, в-третьих, потому, что разговор его состоял исключительно из одной ариѳметики. На вежливое пожелание ему: «Добраго утра!» он напыщенно произнес: «Семью девять, мальчик?» Ну, мог ли я ответить, когда меня захватили врасплох в чужом доме и на голодный желудок! Я был голоден, но прежде, нежели я успел проглотить кусок, он начал душить меня сложением, и это длилось в продолжение всего завтрака. «Семь?» «И четыре?» «И восемь?» «И шесть?» «И два?» «И десять?» И так далее. После каждой цыфры я едва успевал глотнуть молока или разжевать кусок хлеба, как за ней следовала новая; а сам он все время сидел покойно, как ни в нем не бывало, и ел за четверых сало с поджаренным хлебом.

Поэтому я был рад, когда пробило десять часов, и мы отправились к мисс Гавишам, хотя я вовсе не был спокоен насчет того, как выполню свои обязательства в доме этой лэди. Через четверть часа мы пришли к дому мисс Гавишам. Он был выстроен из стараго кирпича и очень мрачен; на всех дверях и калитке виднелись железные засовы. Некоторыя из окон были заделаны; остальныя все были занерты ставнями. Передний фасад выходил во двор, но ворота были тоже на запоре; нам пришлось долго ждать после того, как мы позвонили в колокольчик, пока кто-нибудь придет нам отпереть. Пока мы дожидались у ворот, я заглянул в них (даже и тут м-р Пэмбльчук сказал: «И четырнадцать?» но я притворился, что не слышу) и увидел, что рядом с домом была большая пивоварня; но никто не варил в ней пива, и она, казалось, была давно заброшена.

Отворилось окно, и звонкий голос спросил: «Как зовут?» На что мой проводник отвечал: «Пэмбльчук!» Голос произнес: «Хорошо». И окно опять затворилось, и молодая лэди прошла по двору с ключами в руках.

— Это Пип, — сказал м-р Пэмбльчук.

— Это Пип, говорите вы? — ответила молодая лэди, которая была очень хороша собой и, повидимому, очень горда:- войдите, Пип.

М-р Пэмбльчук тоже хотел войти, но оиа остановила его у ворот.

— О! — сказала она, — вы хотите видеть мисс Гавишам?

— Если мисс Гавишам желает меня видеть, — отвечал м-р Пэмбльчук, смущенный.