М-р Пэмбльчук тоже хотел войти, но оиа остановила его у ворот.

— О! — сказала она, — вы хотите видеть мисс Гавишам?

— Если мисс Гавишам желает меня видеть, — отвечал м-р Пэмбльчук, смущенный.

— Ах! — сказала девушка, — но она вовсе не желает вас видеть.

Она проговорила это так твердо и безповоротно, что м-р Пэмбльчук, хотя и обиделся, но не возражал. Зато он строго взглянул на меня — точно я его обидел! — и, уходя, произнес с укоризной:

— Мальчик! постарайся своим поведением принести честь тем, кто выкормил тебя от руки!

Я боялся, что он вернется и прокричит мне сквозь ворота: «И шестнадцать!» Но он этого не сделал.

Моя юная проводница заперла ворота, и мы прошли но двору. Он был вымощен и чист, но трава пробивалась между камнями.

Мы вошли в дом через боковую дверь, — главный подезд был заперт двумя запорами. Тут я заметил, что в коридорах было везде темно, и девочка оставила там зажженную свечу. Она взяла ее, и мы прошли еще несколько коридоров и поднялись по лестнице; везде было темно и только свеча освещала нам путь.

Наконец мы дошли до дверей какой-то комнаты, и девушка сказала:

— Войдите.

Я отвечал больше из застенчивости, нежели из вежливости:

— После вас, мисс.

На это она ответила:

— Не дурачьтесь, мальчик; я не войду.

После того она ушла, и — что всего хуже — унесла с собой свечу.

Это было очень неудобно, и мне стало почти страшно. Однако ничего не оставалось, как постучать в дверь. Я постучал, и мне крикнули:

— Войдите.

Я вошел и очутился в красивой большой комнате, ярко освещенной восковыми свечами. Ни один луч дневного света не проникал в нее. То была уборная, как я предположил, судя по убранству, хотя многое из того, что я в ней увидел, было мне совершенно неизвестно. Но прежде всего мне бросился в глаза большой стол с зеркалом в позолоченной раме, и поэтому я и заключил, что нахожусь в уборной знатной дамы.

Не могу сказать, сумел ли бы я решить этот вопрос быстро, если бы в комнате не сидела знатная дама. В кресле, опершись локтем на туалет, поддерживая голову рукой, сидела самая странная леди, какую я когда-либо видел или увижу.

Она была богато одета… в атлас, кружево и шаль… и все белаго цвета.

Башмаки на ногах были тоже белые. На голове у ней был длинный белый вуаль и подвенечные цветы в седых волосах. Драгоценные камни сверкали у нея на шее и на руках, а другие драгоценные уборы лежали, сверкая, на столе. Наряды, не такие великолепные, как тот, который был на ней, были разбросаны по комнате, и тут же в безпорядке стояли полууложенные сундуки. Туалет ея не был окончен, так как она была обута только в один башмак, а другой лежал на столе у нея под рукой; вуаль приколот только наполовину, часы с цепочкой еще не приколоты, и кружево, предназначенное для груди, лежало вместе с носовым платком и перчатками, цветами и молитвенником; все сложено в небрежную груду около зеркала.

Все это я разглядел не в первую минуту, когда увидел эти вещи, хотя и в первую минуту разглядел больше, чем можно было думать.

Но я увидел также, что все это белое убранство давно уже пожелтело и состарилось. Я увидел, что и невеста так же состарилась, как и ея подвенечный наряд. Я был когда-то на ярмарке, где показывали какую-то страшную восковую фигуру, изображавшую невозможную особу, лежащую в гробу. В другой раз мне показывали в церкви скелет, покрытый истлевшей богатой одеждой, который был вырыт из склепа под церковным полом. Теперь у восковой куклы и у скелета оказались темные глаза, которые двигались и глядели на меня. Я бы закричал, если бы это было возможно.

— Кто это? — спросила лэди у стола.