Но когда она ушла, я посмотрел, нет ли угла, где бы я мог спрятаться, и, зайдя за одну из дверей пивоварни, приложился рукавом к стене, а лбом уперся в рукав и плакал. Плача, я стукался головой об стену и рвал на себе волосы, — так горьки были мои чувства и так горька обида, назвать которую я бы не умел.

Воспитание сестры сделало меня чувствительным. В маленьком мирке, в котором живут дети, кто бы их не воспитывал, ничто так чутко не замечается и так больно не чувствуется, как несправедливость. Несправедливость, какую претерпевает ребенок, может быть мала, но и сам ребенок мал, и его мирок мал, а деревянная лошадка, на которую он взбирается, так же велика в его глазах, как большая ирландская охотничья лошадь. В душе я с младенчества боролся с несправедливостью. С той поры, как я только начал лепетать, сестра моя, обращавшаяся со мной капризно и жестко, была ко мне несправедлива. Я был глубоко убежден, что она не имела права так обижать меня только оттого, что выкормила меня «от руки». Я ревниво хранил это убеждение, и ему приписываю я главным образом свою застенчивость и чувствительность, а также своему душевному единочеству и беззащитности.

В данную минуту я успокоил взволнованныя чувства, выколотив их об стену пивоварни и вырвав их вместе с волосами, после чего вытер лицо рукавом и вышел из-за двери. Хлеб и мясо были вкусны, пиво грело и играло, и я вполне овладел собой, когда увидел приближавшуюся с ключами в руке Эстеллу.

Она с торжеством взглянула на меня, проходя мимо, точно радовалась, что руки мои так грубы, а сапоги так толсты, и, отперев калитку, придержала ее рукой. Я прошел мимо, не глядя на нее; тогда она остановила, спросив:

— Отчего ты не плачешь?

— Оттого, что не хочу.

— Неправда. Ты плакал, пока чуть не ослеп от слез, и теперь тебе тоже очень хочется плакать.

Она презрительно засмеялась, вытолкнула меня и заперла за мной калитку. Я прямо отправился к м-ру Пэмбльчуку, но к моему величайшему удовольствию не застал его дома. Сказав его приказчику, в какой день я должен опять явиться к мисс Гавишам, я пошел пешком домой в кузницу и, в продолжение четырех миль пути, размышлял о том, что я видел, и глубоко возмущался тем, что я только простой, деревенский мальчик; что руки мои грубы, а сапоги толсты; что я впал в гнусную привычку называть валетов хлопами; что я еще невежественнее, чем считал себя вчера вечером, и что вообще я очень несчастен.

ГЛАВА VIII

Когда я вернулся домой, сестре очень хотелось узнать все про мисс Гавишам, и опа засыпала меня вопросами. И я скорехонько, после нескольких подзатыльников, поставлен был позорно в угол кухни, носом к стене за то, что не отвечал на эти вопросы так обстоятельно, как она того хотела.

Если опасение не быть понятым так же живуче в груди других детей, как оно было у меня, — а я считаю это весьма вероятным, не имея причины причислять себя к уродам, — то это разгадка многих умалчиваний. Я был убежден, что если бы я описал мисс Гавишам так, как я ее видел, меня бы не поняли; кроме того, я был убежден, что и сама мисс Гавишам была бы не понята. И хотя она и для меня была совершенно непонятна, я находился под впечатлением мысли, что с моей стороны было бы грубостью и предательством изобразить ее перед м-с Джо такою, какою я ее видел (не говоря уже о мисс Эстелле). Поэтому я говорил как можно меньше и за то был поставлен в угол, носом в стену.

Хуже всего было то, что несносный старый Пэмбльчук, снедаемый-неудержимым любопытством узнать все, что я видел и слышал, прикатил в одноколке к вечернему чаю и стал в свою очередь приставать ко мне с разспросами.

— Мальчик! на кого похожа мисс Гавишам?

— Она высока и смугла, — отвечал я.