|
Как бы то ни было, а в конце концов порешили (так как Роща была судом чести), что если м-р Друмль доставит какое-нибудь свидетельство от Эстеллы, гласящее, что он пользуется честью быть с нею знакомым, — м-р Пип обязан выразить сожаление, как джентльмен и как Зяблик, что «слишком погорячился». Следующий день был назначен для испытания (иначе наша честь могла остыть), и на следующий же день Друмль появился с вежливой запиской, написанной рукой Эстеллы, и в которой она заявила, что имела честь несколько раз танцовать с ним. После этого, конечно, мне ничего не оставалось, как выразить сожаление о том, «что я погорячился», и вполне отказаться — как от явной нелепости — от мысли драться с обидчиком.
После этого мне не трудно было узнать, что Друмль начал еще нахальнее вертеться около Эстеллы, и что она ему это позволяла. Мы стали часто встречаться с ним. Эстелла ему не препятствовала, иногда даже поощряла его и иногда обрывала, порою почти льстила ему, порою же почти открыто презирала его, едва узнавала его, как будто забывала даже об его существовании. Но паук, как назвал его м-р Джагерс, привык охотиться за мухами и обладал терпением и настойчивостью. Вдобавок он верил с тупым упорством в свои деньги и знатность своего рода, и это служило ему на пользу, почти заменяло сосредоточенность и решимость. Таким образом паук, упрямо сторожа Эстеллу, перехитрил многих умнейших насекомых и часто развертывался и спускался из своей паутины как раз в ту минуту, когда было нужно. На одном балу в Ричмонде, где Эстелла затмила всех своею красотою, несносный Друмль все время плясал с ней, и она не отказывала ему, так что я решился поговорить с нею об этом. Я воспользовался первым удобным случаем: она сидела в углу, дожидаясь, чтобы м-с Брандли отвезла ее домой, и поодаль от других, среди цветов. Я был с нею, так как всегда сопровождал ее на балы. — Вы устали, Эстелла? — Немножко, Пип. — Еще бы не устать! — Скажите лучше, что не следовало уставать; ведь мне еще нужно написать письмо к мисс Гавишам, прежде чем лечь спать. — И разсказать о сегодняшней победе? — спросил я. — Жалкая победа, Эстелла! — Что вы хотите сказать? какая победа, я не знаю. — Эстелла, взгляните на того господина, вон в том углу, который теперь смотрит оттуда на нас. — Зачем мне на него глядеть? — отвечала Эстелла и посмотрела на меня. — Что такого интереснаго в том человеке, чтобы мне на него глядеть? — Я как раз об этом самом хотел спросить вас, потому что он по пятам ходил за вами весь вечер. — Мотыльки и всякаго рода безобразныя создания, — отвечала Эстелла, бросив взгляд в его сторону, — летят на зажженную свечу. — Разве свеча может этому помешать? — Нет, — отвечал я, — но разве Эстелла не может этому помешать? — Да, вот что, — засмеялась она, — может быть. Да, пожалуй, если хотите. — Но, Эстелла, выслушайте меня. — Я чувствую себя несчастным оттого, что вы любезны с человеком, котораго все так презирают. Вы знаете, что Друмля презирают? — Ну? — Вы знаете, что он так же безобразен душой, как и наружностью. Глупый, злобный, низкий, тупой малый! — Ну? — Вы знаете, что ему нечем похвалиться, кроме мошны и нелепаго свитка тупоголовых предков, — вы ведь это знаете? — Ну? — повторила она опять и всякий раз все шире раскрывая свои красивые глаза. Чтобы заставить ее дать другой ответ, я сам сказал: — Ну! вот оттого-то я и несчастен. — Пип, — отвечала Эстелла, — не говорите глупостей. |
