Чтобы заставить ее дать другой ответ, я сам сказал:

— Ну! вот оттого-то я и несчастен.

— Пип, — отвечала Эстелла, — не говорите глупостей. Другим это может быть неприятно, и я, может быть, делаю это нарочно. Но вас это не касается. Не стоит об этом и толковать.

— Нет, касается; я не могу перенести, чтобы люди говорили: она отличает болвана, самаго недостойнаго из всех.

— А я могу это перенести, — сказала Эстелла.

— О! не будьте так горды, Эстелла, и так неумолимы.

— Зовет меня гордой и неумолимой, а только что упрекал за то, что я любезна к болвану! — развела руками Эсгелла.

— Конечно, вы любезны с ним, — проговорил я торопливо:- я видел, вы сегодня так глядели и так улыбались ему, как никогда не глядите и не улыбаетесь… мне.

— Вы, значит, желали бы, — сказала Эстелла, бросая на меня серьезный, если не сердитый взгляд, — чтобы я обманывала и вас?

— Значит, вы обманываете его, Эстелла?

— Да, и многих других — всех, кроме вас. Но вот и м-с Брандли. Больше я вам ничего не скажу.

И теперь, после того, как я разсказал о том, что терзало мое сердце и часто заставляло его болеть и болеть, я перехожу к тому, что готовилось для меня с того времени, когда я еще не знал, что существует на свете Эстелла; то было время, когда ея младенческий мозг подвергался первым искажениям под губительными руками мисс Гавишам.

ГЛАВА V

Мне исполнилось двадцать три года. Я ни слова больше не услышал о том, что могло бы просветить меня на счет моей блестящей будущности. Уже больше года, как Герберт и я разстались с гостиницей Барнарда и жили в другом месте, в Лондоне; место это называлось Темил. Перед нашими окнами протекала река. Занятия мои с м-ром Покет были уже покончены, но мы продолжали быть друзьями. Не смотря на мою неспособность заняться каким-нибудь делом, — которая, надеюсь, происходила только от безпечнаго и безпорядочнаго употребления моих доходов, — я любил читать и аккуратно, несколько часов в день, посвящал чтению. Дела Герберта процветали, а во всем остальном не произошло никакой особенной перемены.

Герберт уехал по делу в Марсель во Францию. Я был один и скучал. В унынии и тревоге, постоянно надеясь, что наступающий день расчистит мой путь, и постоянно разочарованный, я тосковал по моему веселому и словоохотливому товарищу.

Погода стояла ужасная: бурная и дождливая; дождливая и бурная; а на улицах грязь, грязь, грязь по колено. День за днем обширное, густое покрывало надвигалось над Лондоном с востока, и так и не расходилось, точно там скопилась целая вечность облаков и ветра. Так неистовы были порывы вихря, что в городе с высоких зданий срывало крыши, а в деревнях деревья вырывались с корнями, и отрывались крылья ветряных мельниц; с берегов моря доходили мрачные разсказы о кораблекрушениях и смерти. Сильные ливни сопровождали порывы ветра; тот день, о котором я хочу разсказать, был самый плохой из всех.

Теперь то место, где мы жили, гораздо лучше устроено, а тогда это была настоящая пустыня и вовсе не защищено со стороны реки. Мы жили в верхнем этаже последняго дома улицы, и ветер, налетая с реки, потрясал дом до основания, точно пушечные залпы или морской прибой. Когда дождь ударял в окна, я взглядывал на них и воображал, что нахожусь на маяке, среди бушующаго моря. По временам дым вырывался из печки в комнату и обратно, точно он не мог решиться выйти на улицу в такую ночь; и, когда я отворил дверь и выглянул на лестницу, то оказалось, что фонарь, освещавший ее, потух, а когда я, прикрыв руками глаза, выглядывал в темныя окна (открыть их, хотя бы на минуту нельзя было и думать в такой ветер и дождь), я видел, что лампы во дворе тоже были задуты, и что фонари на мостах и на набережной сотрясались под страшным напором ветра.