Ненависть, какую я питал к этому человеку, страх перед ним, отвращение, с каким я сторонился от него, не могли бы быть сильнее, если бы передо мной был какой-нибудь страшный зверь.

— Слушай, Пип. Я тебе второй отец. Ты мой сын — ты для меня больше, чем сын. Я копил деньги только затем, чтобы ты тратил их. Когда я жил наемным пастухом в уединенном шалаше, не видя ничьих лиц, кроме овечьих, пока не забыл наконец, каковы лица у мужчин и женщин, мне виделось только твое лицо. Я много раз ронял нож, когда обедал или ужинал в том шалаше, и говорил себе: «Вот опять мальчик глядит, как я ем и нью»! Я много раз видел тебя там так ясно, как видел на том туманном болоте. «Боже, накажи меня»! говорил я всякий раз и выходил на воздух, чтобы сказать это под открытым небом: «но если я добуду свободу и деньги, я сделаю этого мальчика джентльменом»! И я сделал! Ну, взгляни на себя, дорогой мальчик! взгляни на эту квартиру, — она годится лорду! лорду! Ах! у тебя будет столько денег, что ты всех лордов заткнешь за пояс!

В пылу триумфа и видя, что я близок к обмороку, он не заметил, как мне тяжело было его слушать. Вот единственная капля облегчения в моем положении.

— Взгляни сюда! — продолжал он, вынимая часы из моего кармана, между тем как я содрогнулся от его прикосновения, как от змеи, — золотые часы, ведь это часы джентльмена, надеюсь! Бриллиант, осыпанный рубинами, это по-джентльменски, надеюсь! Погляди на свое белье — тонкое и красивое! Погляди на свое платье, — лучше и не достать! А книги-то, — он озирал комнату, на полках до потолка, целыя сотни книг! И ты их читаешь, не правда ли? Я вижу, что ты читал, когда я вошел. Ха, ха, ха! читай, читай, дружище! И если оне на иностранных языках, которых я не понимаю, я все же буду гордиться, точно я сам их читаю.

Он опять взял мои руки и поднес их к губам, тогда как дрожь пробежала у меня по жилам.

— Не разговаривай, Пип, — сказал он, снова проведя рукавом по глазам и по лбу, между тем как в горле у него что-то хрустнуло (памятный для меня звук); мне было тем ужаснее его слушать, что он говорил все это с искренним убеждением:- тебе лучше молчать и не шевелиться. Ты ведь не подготовлялся к нашему свиданию издавна, как я; ты не ожидал этого. Но неужели тебе никогда в голову не приходило, что это я доставил тебе все удобства?

— О, нет, нет, нет, — отвечал я, — Никогда, никогда!

— Ну, вот ты видишь теперь, что это был я, я один-одинешенек. Никто об этом ничего не знает, кроме меня, да м-ра Джагерса.

— Никто не знает? — спросил я.

— Нет, — отвечал он с удивлением, — кому бы еще знать? А как ты вырос и похорошел, дружище! Ведь, наверное, есть чьи-нибудь ясные глазки… что? разве нет ясных глазок, о которых тебе приятно вспоминать?

— О, Эстелла, Эстелла!

— Они будут твои, дружище, если только деньгами можно их купить. Не потому, чтобы такой джентльмен, как ты, такой красивый, как ты, не покорил бы их сам собою; но деньги помогут тебе! Дай мне досказать тебе то, что я начал, дружище! В том самом шалаше и будучи наемником, я получил деньги, завещанныя мне моим хозяином (который умер, и был из таких же, как и я), и свободу и повел дела на свой счет. И все, что я ни делал, я делал для тебя. «Боже убей меня громом, — говаривал я, предпринимая что-либо, — если это не для него»! Дела шли великолепно. И, как я тебе уже сказал, я стал известен.