О, если бы он никогда не приезжал! Если бы он оставил меня в кузнице,- недовольным, конечно, но, сравнительно, счастливым!

— И тогда, дружище, для меня наградой служило то, что я по секрету знал, что создаю джентльмена. Пусть чистокровные кони колонистов закидывали меня пылью, когда я шел пешком, я говорил себе: «А я сделаю лучшаго джентльмена, чем все вы»! Когда кто-нибудь из них говорил: «Он был каторжником всего лишь несколько лет тому назад, и при этом простой, необразованный человек, хотя ему и повезло счастие», — что я говорил? Я говорил себе: «Если я не джентльмен и не образованный, то у меня есть свой джентльмен. У всех у вас есть собственныя стада и земля; но у кого из вас есть свой собственный воспитанный в Лондоне джентльмен? Таким образом я поддерживал себя. И таким образом я ободрял себя, говоря, что настанет день, когда я увижу своего мальчика и откроюсь ему дома, на родине.

Он положил руку на мое плечо. Я содрогнулся при мысли, что рука эта может быть была обагрена кровью.

— Мне нелегко было уехать оттуда, Пип, да и не безопасно. Но я решил, что уеду, и чем труднее было это сделать, тем крепче я за это держался. И, наконец, я это сделал. Дорогой мальчик, я это сделал!

Я старался собраться с мыслями, но был оглушен. Все время мне казалось, что я больше прислушиваюсь к ветру и дождю, нежели к нему; даже и теперь я не мог отделить его голоса от этих голосов, хотя те гремели, а он замолк.

— Куда вы положите меня? — спросил он, наконец. — Ведь надо же мне где-нибудь лечь.

— Спать? — спросил я.

— Да. И хорошенько выспаться. Ведь меня долгие месяцы носило и швыряло по морю.

— Мой приятель и товарищ уехал, — сказал я, вставая с дивана:- я вам отведу его комнату.

— Он не вернется завтра домой?

— Нет, — отвечал я почти машинально, не смотря на усилия, — он завтра не вернется.

— Потому что, знаешь ли, дорогой мальчик, — сказал он, понижая голос и упираясь длинным пальцем мне в грудь весьма внушительно, — нужна осторожность.

— Что вы хотите сказать? Почему осторожность?

— Ей-Богу, ведь это смерть!

— Какая смерть?

— Я сослан был пожизненно. Меня казнят за то, что я вернулся. В последние года слишком много было беглых, и меня наверное повесят, если поймают.

Этого еще не доставало; злополучный человек, наложивший на меня цепи своим золотом и серебром, рискнул жизнью, чтобы повидать меня, и теперь мне приходилось оберегать его! Если бы я любил его, а не ненавидел; если бы меня влекла к нему сильнейшая симпатия и привязанность, а не отталкивало непобедимое отвращение, то дело не могло бы быть хуже. Напротив того, было бы лучше, потому что тогда охрана его была бы естественной и нежной заботой моего сердца.

Первой моей предосторожностью было запереть ставни, так чтобы снаружи нельзя было видеть света в окнах. Затем запереть дверь и заложить ее на крюк. Пока я это делал, он стоял у стола, пил ром и ел бисквиты; и когда я увидел его за этим занятием, я снова увидел моего каторжника, на болоте, в то время, как он ел. Я чуть было не вообразил, что он вот нагнется и примется пилить цепь на ноге.

Когда я ушел в комнату Герберта и затворил все двери, сообщавшияся между нею и лестницей, так что в нее можно было попасть только из той комнаты, где происходил наш разговор, я спросил его, — не хочет ли он лечь спать? Он отвечал „да“, но попросил у меня немного „моего джентльменскаго белья“, чтобы надеть его поутру.