Мужественной рукой вынулъ онъ изъ роскошнаго футляра остро-отточенную бритву…

Чье это хрипенье тамъ слышится? Чья алая кровь каплетъ на дорогой персидскій коверъ? Чьи ослабевшія руки судорожно хватаются за ножку кресла?

Графское это хрипенье, графская кровь, графскія руки… И не даромъ поэтъ писалъ: "Погибъ поэтъ, невольникъ чести"… Спи спокойно!

На похоронахъ платье графини Бырдиной было отделано чернымъ валаньсеномъ, a сама она была отделана на обе корки светскими знакомыми за то, что погубила мужа, и за то, что не модная.

Кладбище мирно дремлетъ… Тихо качаютъ ивы надъ могилой своими печальными верхушками:

— Дуракъ ты, молъ, дуракъ!..

ОТЧАЯННЫЙ ЧЕЛОВеКЪ

…Поездъ тронулся.

Мы поместились трое въ рядъ на мягкомъ вагонномъ диване: я у окна, мой пріятель Незапяткинъ по-средине, а по правую его руку — какой-то неизвестный намъ человекъ, съ быстрыми черными глазами, потонувшими въ темно-синихъ впадинахъ.

Одетъ онъ былъ въ черный сюртукъ, a на шее было намотано такой неимоверной длины кашне, что шея, голова и плечи напоминали гигантскую катушку нитокъ.

Едва поездъ тронулся, какъ я вынулъ изъ кармана журналъ и, примостившись поближе къ окну, погрузился въ чтеніе.

— Какъ мы мало заботимся о своемъ здоровье, — заметилъ вдругъ незнакомецъ, обернувшись ко мне съ самымъ приветливымъ видомъ.

— А что?

— Да вотъ, напримеръ, вы читаете… Знаете-ли вы, что чтеніе въ вагоне поезда, находящагося въ движеніи — гибель для глазъ.

— Ну, ужъ и гибель!

— Вотъ, вотъ! все вы, господа, такъ разсуждаете… Мне говорилъ одинъ немецкій ученый профессоръ, что чтеніе въ вагоне — это ядъ для человеческаго глаза. Лучше, говорилъ онъ, сразу взять и выжечь свои глаза кислотой, чемъ губить ихъ въ несколько пріемовъ. Ужасъ!

— Да въ чемъ же тутъ вредъ?

— А какъ же. Какъ вамъ известно, хрусталикъ глаза состоитъ изъ светлой безцветной жидкости, находящейся въ особомъ резервуаре. И вотъ если вы напрягаете хрусталикъ, то находящаяся въ немъ жидкость въ связи съ колебательными движеніями вагона начинаетъ постепенно высыхать… А въ связи съ этимъ высыханіемъ начинаетъ съеживаться и коробиться резервуаръ; яблоко глаза делается не круглымъ, упругимъ и плотнымъ, какъ теперь, a вялымъ и мягкимъ, будто бурдюкъ, изъ котораго вылили вино. И вотъ однажды утромъ вы просыпаетесь и — простите за дешевый каламбуръ — вдругъ видите, что ничего не видите. Вотъ вы сейчасъ, напримеръ, ощущаете некоторую сухость въ глазу?

— Да… Какъ будто… Немножко.

— Ну, вотъ!.. Начинается… Извольте видеть.

Онъ замолчалъ. Я быстро перелисталъ журналъ, сразу увиделъ, что чтеніе тамъ было неинтересное и, поэтому, свернувъ его въ трубку, положилъ на верхнюю полочку.

— Разрешите мне посмотреть вашъ журналъ, — попросилъ незнакомецъ.

— Пожалуйста! Только почему вы-то будете портить себе глаза?

— Ахъ, я въ этомъ отношеніи совершеннейшій безумецъ. Такъ разстраивать себе здоровье, какъ я — можетъ только самоубійца. Однажды мне дали кокаинъ и что-же! Я сталъ его глотать чуть не чайными ложками. Въ Самаре я купался прошлымъ летомъ въ проруби, a въ Петрограде мне случалось пользоваться папиросами, вынутыми изъ кармана умершаго чумного.

Незапяткинъ всплеснулъ руками.