А въ окно врывался сладкій, ласковый запахъ сирени и все оправдывалъ, и все оправдывалъ, и все оправдывалъ.

ОТДеЛЪ III

Те, КОТОРЫЕ ДеЙСТВУЮТЪ НА НЕРВЫ

ПРІеЗЖІЙ СЕЛЬДЯЕВЪ

Посвящ. Ник. Серг. Шатову.

Я прислушался… Изъ передней донесся голосъ моей горничной:

— Баринъ дома, но очень занятъ.

Другой голосъ приветливо согласился.

— Ага… Такъ, такъ. Это хорошо. Ну, пусть себе занимается. Я мешать не буду. Доложите, что я хочу его видеть…

— Да баринъ занятъ. Пишетъ.

— Ну, вотъ и хорошо. Наверное, какую-нибудь забавную вещь пишетъ. Скажите, что я хочу его видеть…

— Баринъ сказалъ, что его отрывать нельзя.

— Да я и не оторву. Ей Богу. Только десять минутъ. Желаетъ, молъ, видеть его Сельдяевъ. Онъ меня приметъ.

— А они сказали, что никого не будутъ принимать,

— Ну да. Вообще. А я Сельдяевъ.

Голосъ у него былъ кроткій, убедительный, какъ у человека, который погрязъ съ головой въ разныхъ деликатностяхъ.

— Не знаю ужъ, какъ и быть.

— Вы только скажите ему, что я изъ провинціи.

Этого онъ могъ бы и не говорить. Весь предыдущій разговоръ достаточно убедилъ меня въ этомъ. Я съ силой бросилъ перо на письменный столъ, вскочилъ, выбежалъ въ переднюю и, заложивъ руки

— Что?

— Мамочка! — закричалъ онъ, умиленный. — Не узнаетъ! Вотъ смехи-то… Сельдяева не узналъ. Да какая же жизнь после этого… Дайте-ка я перво-наперво васъ облобызаю.

Онъ привлекъ меня къ себе, a горничная въ это время стаскивала съ его плечъ шубу. Вышло такъ, что мы спутались въ одинъ странный комокъ, состоящій изъ горничной, Сельдяева, шубы его и меня.

— Простите, не узнаю, — пролепеталъ я, прижимая Сельдяева къ сердцу.

— Сельдяева-то? Помните, вы въ Армавире у насъ читали лекцію, a я зашелъ приветствовать васъ отъ имени армавирскаго общества любителей таксомоторной езды. Еще после мы съ Гугенбергомъ и Чухалинымъ васъ на таксомоторе возили, городъ показывали. Кстати, знаете, Чихалинъ-то… Кинематографъ открываетъ въ Армавире.

— Что вы говорите! — деликатно поразился я. — Это неслыханно! Кто бы могъ подумать… Эхъ, Чихалинъ, Чихалинъ… Не выдержала русская душа окружающей безпросветной мглы… Садитесь.

— Сяду. Я ведь вамъ мешать не буду. У меня только одна просьба: покажите мне вашъ Петроградъ.

Я погляделъ на Сельдяева; взглянулъ на неоконченную рукопись. Первый, все равно, не отстанетъ; вторую, все равно, окончить не удастся.

— Пойдемъ, — сказалъ я.

— А работа? Вы не безпокойтесь, пишите. Я минуточекъ пять подождать могу.

— Что вы! Тутъ работы часа на два.

— Ну, тогда, конечно, бросьте. Хе-хе… Сельдяевы не каждый день въ Петроградъ пріезжаютъ. Верно?

— Пойдемъ.

Мы оделись и вышли.

— Вотъ это Невскій проспектъ, — сказалъ я пріостановившись, чтобы полюбоваться на его ошеломленное лицо.

Однако, лицо его было спокойно, какъ морской заливъ въ тихое летнее воскресенье.

— Невскій?.. Такъ, такъ. Далеко тянется?

— Верстъ десять!

Я опять искоса взглянулъ на него.

— Десять? Такъ. Но это въ обе стороны?

"Нетъ, — подумалъ я, — улицей его не удивишь. А что ты, голубчикъ, запоешь, когда увидишь Казанскій соборъ?!.".

— Это вотъ Казанскій соборъ.