— Не надо, говорятъ вамъ. Вотъ если бы у васъ были какія нибудь личныя воспоминанія о Чехове…

— Есть! Чего же вы молчали?..

— О чемъ?

— Вотъ, напримеръ, одинъ памятный разговоръ съ нимъ. Однажды онъ разсказывалъ, какъ хотелъ открыть лотошный клубъ и какъ все уже было сделано, да администрація запретила.

— Чеховъ? Лотошный клубъ?!

— Что васъ такъ удивляетъ? Покойникъ любилъ азартъ и не прочь былъ поднажить деньгу. "Веришь ли, Ероша… (Это я. Ерофеемъ меня зовутъ.) Веришь ли, — говорить, — Ероша, запретили мне лотошный клубъ Кому вредъ? Ну, проигрывали бы нудные, сумеречные людишки (какая четкость слога! Узнаете Чехова?), проигрывали бы — и чортъ съ ними! Все равно, такъ или иначе, a и мы и они ноги протянутъ. Такъ хоть, по крайности, мы-то поживемъ въ свое удовольствіе".

— Это онъ такъ говорилъ?

— Онъ.

— Чеховъ?

— Ну, да.

— Вамъ?

— Угу.

— А при этомъ свидетели были?

— Что вы! Разве можно такія интимныя вещи говорить при постороннихъ!

— Гмъ… да. Впрочемъ, это не имеетъ никакого отношенія къ литературе. А намъ нужны литературныя воспоминанія о Чехове.

— Есть.

— О чемъ?

— О пьесе «Чайка». Однажды мы съ нимъ сидели на скамейке въ Таганроге. Онъ и говоритъ: "Хорошо бы выпить чаю сейчасъ. Съ лимончикомъ". И такая при этомъ чеховская, немного разсеянная улыбка. я говорю: "Какъ будетъ женскій родъ отъ слова: "чай"?

"Какъ же, — отвечаетъ удивительный создатель "Средства отъ запоя", — очень просто! "Чайка" будетъ отъ слова чай", И задумался. Потомъ прошепталъ: "Чайка! Это идея. Это красиво. На четыре акта хватитъ!". Вынулъ записную книжку, записалъ. Такъ и создалась "Чайка".

— А свидетели были при этомъ разговоре?

— Были. Тихоновъ былъ.

— Что вы все — Тихоновъ, да Тихоновъ. Тихоновъ умеръ.

— А я при чемъ, что онъ умеръ? Такъ берете воспоминанія?

— Нетъ.

— Более, чемъ странно. А Чеховскія вещи берете?

— Нетъ.

— Такъ-съ. Стоило только, чтобы прошло несколько летъ со дня смерти — и уже забытъ! И уже никому не интересенъ! Забвенъ отъ людей! Ну, давайте за все десять рублей.

— Не дамъ.

— Ну, пять!

— Нетъ.

— Что жъ… и рубля жалко? Ведь салфетка новехонькая. Ее только ежели выстирать…

— Рубль я дамъ. Но только салфетку забирайте. Не нужно.

— Вотъ за это мерси! И сахарокъ я ужъ возьму. А спички и билетъ — ваши. Будемъ считать спички по двугривенному, a билетъ за шестьдесятъ.

Когда онъ уходилъ, я вышелъ его провожать.

— О, не затрудняйтесь, — замахалъ онъ руками.

— Нетъ, почему же. Тутъ, кстати, виситъ мое пальто,

— Что жъ изъ этого следуетъ? — прищурился онъ.

— Да то, что я слишкомъ скроменъ для всего этого.

— Чеховіанцемъ вы можете быть, a аверченковіанцемъ вамъ делаться не следуетъ.

— Подождемъ! — загадочно сказалъ онъ, уходя.

И неизвестно было, чего онъ хотелъ ждать: того ли, чтобы я сделался известнымъ, того ли, чтобы прислуга когда-нибудь оставила парадную дверь открытой?

Бедный Чеховъ! Десять летъ тому назадъ тебя привезли въ вагоне для устрицъ, и нынешніе «юбилейные» дни проходить подъ темъ же нелепымъ знакомъ нелепой устрицы.