— Антоша! Ты здесь? Ишь ты, шельмецъ… Забрался и молчитъ. Где ты тутъ? Ишь ты, какъ въ сено зарылся…

Опять плачетъ! Что съ нимъ такое? Ну, успокойся, Антонадзе! Неужели тебя исторія съ дочками Булкина такъ разстроила? Ишь, заливается! Что это въ самомъ деле, у тебя за сумеречное настроеніе?.. Пойдемъ отсюда, милый… Тутъ не хорошо, сыро, холодно… Я тебя уложу дома въ постель, попою чемъ-нибудь, посижу около тебя. Ну, пойдемъ! Эй, Никита. Принимай снизу барина… Лови — бросаю! Гопъ!

Десять летъ…

Десять летъ прошло со дня смерти певца сумерекъ, a онъ будто сейчасъ живой стоитъ передъ нами. Съ покойнымъ писателемъ я былъ хорошо знакомъ. Правда, таланты у насъ были разнаго характера: я — весь въ солнце, въ красивой яркой жизни, Чеховъ — умеренный, бледный, весь въ блеклыхъ полутонахъ…

Эта антитеза запечатлена даже самимъ Чеховымъ въ надписи къ его портрету, подаренному мне въ одну изъ нашихъ долгихъ беседъ съ покойникомъ. Вотъ эта надпись:

"Певцу яркаго солнечнаго света и красивой жизни отъ певца — сумерекъ. Деревянкину — Чеховъ".

Какъ сейчасъ помню тотъ светлый для меня день когда я получилъ этотъ портретъ…

Писатель работалъ: писалъ какой-то новый разсказъ, но, узнавъ, что я пріехалъ, моментально отложилъ работу.

Онъ очень любилъ такіе неожиданные наезды друзей.

Бывало, сидитъ и слушаетъ пріятеля съ какимъ-то загадочнымъ выраженіемъ лица.

И серьезный же былъ человекъ — редко услышишь его смехъ; все больше мрачное настроеніе… Да оно и не удивительно: страшная болезнь подтачивала организмъ великаго певца сумерекъ, о чемъ онъ зналъ изъ словъ близкихъ ему людей.

Особенно запомнилось мне одно посещеніе… Именно то, когда я получилъ отъ Чехова портретъ съ такой я ценной для меня надписью.

Я долго тогда просиделъ у него… Писатель былъ въ какомъ-то угнетенномъ состояніи духа, но долго не отпускалъ меня, и когда я собирался уходить, — все упрашивалъ: "Посидите еще пять минуточекъ". Однако вместо пяти минуточекъ мы провели въ задушевной беседе несколько часовъ.

Тутъ же, помню, я далъ ему сюжетъ его знаменитаго "Дама съ собачкой"…

Маленькая подробность, на стене виселъ двусмысленно составленный плакатъ: "Просятъ не курить".

Я говорю "двусмысленно составленный", потому что все-таки было не ясно: можно въ конце концовъ курить, или нетъ?

Поэтому, я несколько разъ вынималъ папиросу, но Чеховъ всегда въ шутливой форме указывалъ на плакатъ, и я попешно бросалъ окурокъ.

Мы долго потомъ смеялись надъ моей разсеянностью.

Вообще, въ пылу разговора Чеховъ совершенно забывалъ, где онъ и что съ нимъ.

Онъ былъ способенъ въ задушевной беседе повести собеседника на мезонинъ, потащить его въ сарай и даже очутиться въ конце концовъ на сеновале, какъ это и было однажды..

И вотъ — милая чеховская шутливость: на сеновале онъ вдругъ, среди разговора, такъ зарылся въ сено, что я насилу его нашелъ.

И такъ онъ могъ шутить среди тяжелаго «нуднаго», какъ онъ любилъ говорить, настроенія, среди приступовъ жесточайшаго кашля.

Въ это посещеніе я прожилъ у дорогого друга три дня, изъ которыхъ большую часть провелъ у его постели (онъ тогда занемогъ и слегъ)…

И эта шутка съ сеномъ была его лебединой песней. При моихъ последующихъ посещеніяхъ онъ уже не шутилъ, a угрюмо молчалъ, еле отвечая на вопросы…

Болезнь делала свое дело…

И, вообще, я нахожу все слова о его жизнерадостности сильно преувеличенными. Я иногда по целымъ неделямъ не разставался съ нимъ, и ужъ изучить-то характеръ покойнаго певца русскихъ сумерекъ могъ основательно…

Спи, дорогой другъ… Тамъ — свидимся.