Он ничуть не удивлен, выплывая из дремы оседланным, словно жеребец, стреноженным сильными бедрами и цепкими ладонями. Незнакомка сидит у Дамело на коленях, набрав полные горсти его длинных, слишком длинных для мужчины волос. Поправка: для белого мужчины. Маленькая индейская причуда действует на белых женщин безотказно, сразу отпугивая одних и приманивая других, точно птиц небесных на щедрый запах зерна.

Похоже, кечуа удалось приманить одну из тех птичек, для кого тугие мужские косы — фетиш, затмевающий даже фетиш силы. Одной рукой оттянув голову мужчины назад, незнакомка сосредоточенно вылизывает колючую от щетины шею Дамело, запускает руку между их телами, вслепую, со сверхъестественной ловкостью выворачивает болты на джинсах, и вот он весь в ее крепкой, на удивление жесткой ладони. Руки, губы, язык — все у нее горячее, нетерпеливое, предвкушающее и вкушающее. Сапа Инка чувствует себя шариком мороженого и он совсем не против — лениво, грязно подставляется чужому голоду, поддавая бедрами вверх и рассеянно улыбаясь в потолок.

С недавних пор Сапа Инке все равно, что он позволяет делать с собой, инстинкты его безмолвствуют. Ему больше не требуется испытывать желание, чтобы заниматься сексом, тело покорно воплощает в жизнь любое требование разума — но только потому, что так надо, а не потому, что хочется. Дамело не хочется ни одной из тех вещей, на которые он велся, точно зверь в гоне, не заводит ни новизна, ни опасность, ни скоротечность. Последний передоз риска сжег все синапсы, принимающее и подающие сигнал: испытать наслаждение, просить и требовать еще, искать новой дозы! Умолкло подсознание, сыплющее фантазиями по поводу и без, секс-джанки, снятый с иглы, пуст и холоден.

Интересно, думает Миктлантекутли, будь он не богом мертвых, а богом плодородия, ему бы хотелось? Он представлял бы себе, что станет делать с этим гибким, вьющимся вокруг него телом? Стал бы шептать в макушку с разметавшимися светлыми прядями, повторяя как заведенный — так, чтобы действительно завело: давай, давай, давай, детка, сучка, что ж ты творишь, о-о-ох, возьми еще, еще, тебе говорят. У кого бы узнать, проверить, вернуть хоть толику прежних чувств, когда объятия не казались попыткой удушения, а женские руки на теле не превращались в змей… Змей!

— Змеиная мать? — вскидывается Дамело.

— Где? — оглядывается его случайная любовница.

— Ты тоже? — Индеец не договаривает, ни к чему разъяснения, в глазах женщины, чьего имени он не знает, страх и понимание. — Что она тебе пообещала?

— Тебя, — улыбается краешком губ незнакомка.

— Как всегда, черт, — досадливо кряхтит Дамело, поднимаясь с дивана, злой и трезвый, будто и не было двух бутылок текилы, влитых в глотку дринк за дринком под ошалелым взглядом бармена. Несостоявшаяся любовница сидит на сгибе его локтя, голая и беззащитная, словно птица в руке сокольника.

Она все еще строит планы, как бы заполучить его себе. Или хотя бы провести с ним эту ночь. Ну давай, сделай меня одной из тех, кого ты не помнишь, кричат ее глаза — и лгут. На фоне собственного безмолвия Миктлантекутли слышит зов ее плоти, голос ее инстинктов: позволь себе стать моим, позволь мне врасти в тебя, овладеть тобой, обнять, обвить, отравить, покорить… Нет, она не из охотниц до случайного секса, которых Дамело цеплял ночь за ночью, перебирал, точно бусины в четках, лаская мимолетными касаниями, она — воплощенная опасность, искра, поджигающая желание и утерянная владыкой Миктлана с обретением божественности.