Возможно, Миктлантекутли ждал бы вечность, но мальчишка поднимает взгляд, в котором смешались вызов, преклонение и опаляющий жар и шепчет:

— Господин…

— О нет, — мотает головой Дамело, протестуя, — только не это! Никаких «господин», «хозяин», «мастер»!

— А как мне тебя называть? — изумляется несбывшийся адепт сатанизма. — Повелитель?

— Лучше уж сразу «папочка», — тоскливо морщится индеец. — Ты ведь понял, куда попал, недоносок? Поверь, это самое страшное «попал» в твоей жизни — хотя бы потому, что она закончилась. Теперь ты здесь, в полной… безнадеге. И нет, клевретом своим я тебя не сделаю, и в средний мир, возвещать царство мое на земле, не отправлю. Даже пытку себе выбрать не дам. Будешь сидеть, помирая от скуки, пока не поумнеешь… щенок!

Будущее юного сатаниста в прошлом, и Миктлантекутли смотрит его, точно скверно снятый артхаус, историю растущей вкривь и вкось души.

Поиски господина, мастера, хозяина окончились — вернее, окончились бы — на удивление пошлым образом: юное, гибкое, соблазнительное тело мальчишки начало матереть и раздаваться. Манерная пидовка возмужала — непозволительно и одновременно недостаточно, так и не превратившись в свою же маскулинную мечту. Телесные изменения сделали прежние привычки и желания смешными, а смущение новым обликом переросло в отвращение. Растущее отвращение к себе слилось с небольшой, но глубокой трещиной в сознании, извергающей фонтаны, гейзеры грязи. Совсем немного времени понадобилось, чтобы стыд и вина проели форменную скважину — проход в подсознание, бездонное скопище пороков, страхов и обид.

С такой черной дырой внутри только проповедовать, вздыхает Дамело. Обличать всю мерзость мира в курятнике, среди глядящих тебе в рот апологетов, остро ощущая ту же мерзость в себе, пытаясь избавиться от нее, будто от занозы под ногтем — и не имея возможности избавиться.

А жизнь все подбрасывала и подбрасывала сюрпризы, осыпала подарками, больше похожими на удары. Конечно, он не паниковал, этот сукин сын, в своем так и не свершившемся будущем, ну вот нисколечко не паниковал. Особенно когда его прихожанки вздумали рожать наперебой, демонстрируя плоды чрева своего с гордостью и недоумением Евы. Но когда первенец, ублюдок, кровиночка умер во сне внезапной смертью — его отец выдохнул с облегчением, нашел слова радости и одобрения по поводу смерти сына, утешил жен и наложниц, словом, вышел из себя и понял: незачем возвращаться. Слишком уж неуютно было с собой, тошно и больно. А там, куда он вышел, наконец-то тишина обняла его и окутала, будто теплым одеялом.

Дамело зажмурился, с усилием потер переносицу: как бы ему сейчас пригодилась головная боль или хоть какой-нибудь недуг, отвлекающий от беспощадного понимания. Он и сам сейчас на таком же перепутье: стоило потрясти у Сапа Инки перед носом пакетиком с кокаином — и он радостно отбросил слабенькую коку, поднесенную ему Татой Первой, ради Таты Второй, ради ее сладкого прихода. Дамело старше своей жертвы, сидит на принципе удовольствия дольше… И не слезет никогда, сколько бы ни пытался. Потому и сделал все так, как ты бы тоже мог, малыш: завел себе гарем и начал вместе с ним охотиться на людей. Стал богом. Очень освежает, развлекает, избавляет от необходимости быть человеком, быть собой. Тяжкая это доля — быть собой. Так что владыка ада тебя понимает, парень.

Миктлантекутли рассеянно похлопал по плечу несостоявшегося сатаниста, поднялся и наткнулся — вот неожиданность! — на Ариадну.