— Пожалуйста, не начинай. Я не хочу сейчас об этом говорить. — Тата вроде бы потягивается, а на деле пытается высвободиться и отползти, тянет носок, словно танцовщица, надеясь выскользнуть из мертвой хватки повелителя Миктлана.

— Довольно того, что я хочу. — Улыбка примерзает к лицу Дамело, он чувствует, как вздергивается верхняя губа, обнажая клыки. Вампирья натура знаки подает.

С утратой человеческой природы Сапа Инка утратил и чисто человеческий талант врать себе в утешение: он не думает, будто сумеет отпустить Тату Вторую, когда САМ захочет.

Владыка ада не торчок, лелеющий пустую надежду. Он знает, есть люди-наркотики, на которых подсаживаешься с первой пробы: довольно коснуться, чтобы захотеть продолжения, довольно укола, понюшки, покурки, чтобы искать новых встреч. Сапа Инка никогда не был тем, кто касался, хотел, искал — всё это проделывали с ним. И потому чувства Таты Дамело понимает едва ли не лучше самой Таты: она скорее умрет, чем позволит себя контролировать.

Притом, что боги помешаны на контроле. А мешать людям наслаждаться тем, что дает судьба — самая извращенная форма контроля. Миктлантекутли — бог, но человек ли женщина, с которой он провел ночь?

Ответ на незаданный вопрос материализуется перед Дамело: Тата Вторая меняется быстро и ужасающе. Пряди ее волос вздымает то ли ветер, то ли колдовство змеиной матери, но они больше не похожи на змей — это И ЕСТЬ змеи. Целое кубло альбиносов, точно из белого золота отлитых, от тонких нежных змеенышей до могучих тварей, налитых ядом, они мечутся и шипят, бросая на кожу Таты причудливые тени, нет, не тени, а сетчатый рисунок, проступающий на теле. Нога, которую Дамело все еще держит, намертво вцепившись в голень, радужно бликует, становясь похожей на лучистую змею.

Я меня побери, думает повелитель преисподней, выходит, я переспал с Медузой Горгоной. И что мешает ей превратить случайного любовника в каменную горгулью, дабы лишнего не болтал? С другой стороны, он полночи глядел ей в глаза — и до сих пор живой. Если, конечно, обитатель царства мертвых может считаться живым.

И тут Дамело накрывает пониманием.

— Ты меня потому и захотела, что я скорее мертв, чем жив? — спрашивает он и тянет чудовище, сотворенное богами по ходу игры, будто рыбацкую сеть, полную живого, бьющегося серебра, подтаскивает ближе, перехватывает обеими руками, прижимает к себе.

Тата Вторая пытается вырваться, зажмурив глаза, вцепившись обеими руками в шипящий клубок, еще недавно бывший волосами. Интересно, может она ими управлять? Дурацкий вопрос, но ответ почему-то страшно занимает Дамело. Он представляет себе, как Медуза собирает юркие змеиные тела под платок или стягивает резинкой, как мысленно приказывает им «лежать!» или заставляет заплестись в косу. Нелепые картинки, нарисованные воображением, отвлекают, а индейцу только того и надо — отвлечься.

Горгона не размыкает век, боится, что взгляд ее убьет владыку ада. Сапа Инка чувствует прилив нечеловеческого высокомерия. Что ж, он был гордецом и раньше, Дамело Ваго, Последний и Единственный Инка, однако сейчас с ним творится что-то невероятное, яростное, громовое. Как, монстр Тартара верит в свою власть над князем Тартара? Индейцу хочется отвесить Тате пощечину, оскорбительно-ленивую, разбить это красивое лицо в кровь и потом, глядя, как на голую грудь падают алые капли, выплюнуть что-нибудь презрительное, низводящее любовницу до положения ручной зверушки.

Дамело отвратителен сам себе, он вцепляется в собственное горло, останавливая рвущиеся наружу слова, второй рукой нашаривая Татин затылок.