* * *

Дожить до тридцати лет и не знать, что соврать семье, возвращаясь от любовницы с опозданием на сутки — что это говорит обо мне? — думает Сапа Инка, переступая порог Тлальшикко. Смешно называть семьей дом Солнца, инкский гарем, персональный бордель правителя. Никто не вправе требовать отчета от владыки Миктлана, никто. Тем более адские псы и адские слуги.

За порогом, как обычно, Дамело ждет Цербер. Кушетка, когда-то стоявшая перед телевизором, прибилась к прихожей, словно рыбачья лодка к бухте. На ее потертых подушках день-деньской валяется Лицехват, привратник преисподней. Вот и сейчас она устроилась там, согнувшись в три погибели, и трудится над ногтями. В прежней жизни индеец решил бы, что Маркиза их красит: для живой женщины нет большего наслаждения, чем разрисовать какую-нибудь часть тела, дать ей высохнуть и приняться за следующую. Но для демона Миктлана важнее вовремя состричь острые, как серпы, ногти, нежели придать им модный окрас. Лицехват яростно щелкает когтерезом-гильотиной и, кажется, не видит ничего вокруг. Но это только кажется: Цербер заранее знает, кто и когда войдет в Миктлан.

Не глядя на Дамело, она бросает через плечо:

— Ты вовремя. Вот-вот мама приедет.

— Мама? — изумляется Миктлантекутли. — Чья мама?

— НАША мама, — произносит Лицехват со значением.

Дамело слышит улыбку в ее голосе — скверную улыбку бладхаунда, учуявшего запах крови. Индеец узнает эти интонации: не обязательно иметь жену, чтобы знать, в каком тоне они все говорят о своих матерях. Наша мама приезжает, наша мама хочет погостить недельку, наша мама займет нашу спальню, пока мы будем ютиться на диване в гостиной, наша мама похозяйничает на нашей кухне, милый, ты ведь не против? И стоит милому сказать, что он против, как тут же — шантаж и слезы, слезы и шантаж. Может быть, это проверка на то, удастся ли супругам состариться вместе? Попытка добиться любви к постаревшим версиям себя? Надежда удержать мужскую любовь — хотя бы такую, сухую и холодную, до отвращения похожую на благодарность?

— ТВОЯ мама? — уточняет кечуа у Маркизы.

— Не-ет, — тянет Лицехват. — Мама этой твоей… подружки.

Тату она бы назвала стерлядью, поэтому Дамело понимает: речь о Сталкере. Однако Сталкера больше нет. Есть Ариадна и Минотавра, живая богиня и очеловеченный зверь. И как объяснить бедной женщине, что адский сатана сотворил с ее девочкой? А как он объяснял это раньше? Далеко не первый раз индеец оправдывается за «бедное разбитое сердечко доченьки», как любила повторять Гидра.

Прозвище матери Сталкера никто не выбирал, оно само, будто нож в масло, вошло в сознание сталкеровой бабки и заставило назвать дочь странным для русского уха именем Гиедра. На стыке земель, на стыке времен никого такой выбор не удивил: на дворе стояла очередная оттепель между тоталитарной и авторитарной эпохами, в местные школы и детсады вереницами шли Розалии и Казимиры. Гиедра стала одной из жертв местного патриотизма и вскорости привыкла, что зовут ее Гидра. А там и характер выкристаллизовался соответствующий — нордический, твердый и скользкий, точно обломок камня, поросший водорослями, обманчиво устойчивый под ногой и всегда готовый предать, сбросить в ледяную балтийскую воду.

Сапа Инка покачал головой и решил переждать визит: не бегать же ему от старушки? Тем более что старухой Гидра не была. Дамело не знал, как выглядит Гидра сейчас, и мог лишь радоваться тому, что прежнее отчаянье от встречи с этой бабой или с ее доченькой превратилось в смирение. В особое такое смирение палача, ждущего только сигнала, чтобы вышибить дух из осужденного по всем правилам палаческого искусства.

— Эй!

— Явился?

Самое скверное в семейной жизни, злится Миктлантекутли, что тебя постоянно дергают.